Орехово-алый мотылёк (СИ)

Юноша сжался, вновь чуть не упал в равнодушную бездну своей души, вновь чуть не потерял силы; одно слово — поздно — резало и успокаивало его одновременно. Проговорив его много-много раз, Чесио устало выдохнул и, дослушав мамин рассказ о том, что такое кафе, срочно захотел посидеть в одном из таких. Залить горечь душевную горечью кофейной — одно из немногих правил, что серьёзно помогли ему выжить в будущем, когда нервные, подпорченные временем воспоминания о далёком, умершем принце-вороне проползали к нему в голову и пытались задушить. В тот момент они добрались до центра, где Чесио уже порядком устал и чувствовал себя так, будто раздал кусочки своей души в каждую вещь, которая его изумляла. А изумляло его, честно признаться, почти всё.

Они уселись в кафешке, что напомнила дом, в котором он заснул на долгие тридцать лет: темноватая, с пучками сухой травы по стенам, со странными зверями на фресках и с удивительно громоздкими столами из пробкового дуба; через стекло жизнь продолжала гудеть и громыхать, люди спешили куда-то, размахивая кейсами и сверкая очками на солнце. Всё это ослепляло и удивляло Чесио, поэтому он отвёл взгляд и уткнулся в кожаное меню, где с трудом мог разобрать написанные слова — иные буквы были даже непонятны. Кармэла заказала им по капучино, а Чесио таки отвлёкся на улицу, где по искрящимся от солнца рельсам — боже, сколько новых названий, м? — катился пузатый полосатый трамвай, придерживаясь рогами за провода; почти каждое слово — новое, но он их выучил вполне. Трамваи ужасно громыхали, но Чесио захотелось в них покататься, потому что сквозь окна он увидал внутри чёрные сиденья и жёлтые поручни, а ещё подумал, какого это — сидеть в таком грохочущем механизме, и после кафешки мать пообещала прокатить его там.

— Почему люди любят лишь противоположный пол? Сегодня я видел только парочки из мужчин и женщин, — Чесио и сам не знал, зачем спрашивал — может, чтобы лучше понять, что же такое с ним было в прошлом, а может, из праздного любопытства только отошедшего ото сна разума. Кармэла, закурив (в этом кафе можно было), усмехнулась, сказала между делом, чтобы он не вздумал курить никогда в своей жизни, потому что гиана, конечно, не умрёт от заражения лёгких или от новомодного рака, но зимой будет болеть часто и подолгу. А это так отвратительно, ей-богу, но ничего с собой она поделать уже не могла! Золотисто-серый, как и её пальто в отражении витражных окон, дымок вился тонкой раскидистой струйкой к потолку, и мать сделала пару затяжек, потом заговорила по теме:

— Да потому что сейчас запрещены такие отношения. На самом деле, всем плевать, кто лежит в твоей постели, но если будешь акцентировать на этом внимание — накажут. Гомосексуальными называются эти отношения. По-моему, тебе бы, с твоей миловидной внешностью, это слово не помешало бы знать, как и то, что для таких ты — приманка, перед которой невозможно устоять. Хотя бы посмотри, как этот официантик ставил твою чашку с капучино: медленно, а сам разглядывал тебя, мыслями уже давно раздев и… Не смотри на меня так. Ох, ты ещё многого не знаешь. Не волнуйся, поговорим об этом позже. Думаю, хочешь спросить, почему же я так равнодушно отношусь к этому? Во-первых, я и сама пару раз пробовала быть с девушками, а во-вторых, физическая сторона любви отнюдь не вредит гианам, когда они знают об этом и когда их не принуждают, а очень даже наоборот. Впрочем, что с мужчинами, что с женщинами — мне показалось всё одинаково. На самом деле, скучноватая у нас в этом плане жизнь. Без реальных чувств всё выходит не то. В этом плане можно даже позавидовать людям…

Чесио поперхнулся пенкой от таких словечек матери и её проскальзывающего иронического тона. Но что делать — ей виднее, поэтому он просто кивал и принимал на веру; однако ж в будущем он только подтверждал эти суровые факты, испробовав почти всё; кроме, почему-то, пресловутого секса. Но не об этом пока речь; они допили кофе и пошли кататься на трамвае, заодно Чесио сделал первое знакомство с Миланом — короткое, резкое, ослепляющее, будто ничего и не было вовсе. Все эти похожие на пирожные в витринах кондитерских здания с витиеватыми балконами, мелкими цветочками в шоколадных горшках и так и не вырвавшимися на свободу ангелами поражали в самое сердце. А соборы — довольно странного предназначения места для людей — напоминали только тонкие резные копья разной высоты, поставленные друг рядом с другом, а промежутки были наскоро забиты разноцветными солнечными кусками, выдранными у самого светила в разные его периоды: и вот слабо тут веришь, что солнце хоть когда-то бывает зелёным или синим, а приходится. А колонны, будто выточенные специально для огромнейшего здания, но оставленные просто так, ведь архитектору оказалось лень достраивать для них ещё целый дом; а арки, начинённые колесницей из шестёрки лошадей, лежачими атлантами и поющими серафимами; а задние дворики в центре, сплошь укрытые завесой тайны, спрятавшие в себе весёлые длинноногие фигуры античных танцовщиц (Чесио знал пока только античную культуру человечества), кусты благоухающего шиповника и неожиданно роскошные фонтаны с почти живыми русалками и лазурными улетающими брызгами. И всё это многообразие смешивалось перед глазами, сверкало всеми цветами, скульптуры ангелов уже давно летали в лазурной выси, мраморные гиганты оживали и толкались среди прохожих, а прохожие жевали мороженое и глазели на Дуомо — главнейший собор Милана, а Чесио отвёл взгляд, когда они проезжали рядом с этим вырезанным изо льда и снега творением — как его — Божьего. Сказал Кармэле, что для него на сегодня достаточно, а то ещё умрёт от передозировки чувств, а на Дуомо они придут глазеть завтра, потому что иначе какой из него житель Милана, если он не видал самого главного?

Знакомство с Миланом, конечно, продолжалось ещё целых две недели — вроде бы, слишком много, но Чесио нужно было узнать каждый закуток, каждый цветочек на чужих балконах, поздороваться со всеми дворовыми котами и пересчитать бабочек в местном парке. Но больше всего его притягивали соборы — он и сам не знал почему: то ли спокойной, почти мертвенной атмосферой, то ли ужасно ленивым и глухим эхом, прямо как если крикнуть ему в душу, то ли мускусным, сладко-бальзамовым запахом мирры и дымным, древесным ароматом ладана, которыми чадили там так, будто хотели извести весь воздух, то ли тёмными углами сводов, в которых, казалось Чесио, обязательно притаились демоны — видно, его личные демоны. В этих мрачных соборах, где каждый становился точно одинок, всегда играла такая музыка, что каждая нота её давила на душу в болезненных местах и от неё изредка шевелился мотылёк. Чесио всегда, сидя на одной из многочисленных лавок, начинал вспоминать Джованни и почти позволял себе прореветься — хорошая терапия, ничего не скажешь, только помогало это весьма относительно. Рана болела ещё сильнее; юноше становилось стыдно оттого, что ему слишком хорошо в этой новой жизни, стыдно из-за прошлого и перед Джованни. Каждый такой поход омрачал его сильнее, и даже Кармэла заподозрила неладное, но Чесио не мог ничего с собой поделать — его тянуло туда немыслимо, за спиной отрастали дьявольские крылья, а человеческий Бог, завидев в городе демонёнка, манил его к себе на исповедь и очищение. «Видимо, вечно страдать — всецело моё», — с усмешкой думал Чесио и прилетал в очередной собор на немую церемонию вскрытия своих ран.

Жизненно необходимо было отпустить этот образ, но слишком желанно оказалось держать его при себе. Тогда-то Чесио и решил, что, сдержав истерику и бессонные ночи, должен приехать на могилу к Джованни; он даже помнил деревню, а мать помогла отыскать ему маршрут. Но поехал не сразу — почему, и сам не понял. Сначала встретился наконец с сестрой, понял, что она почти никак не изменилась душевно, лишь волосы обрезала как под мальчишку по последней моде, а так осталась прежней легкомысленной дамочкой; поступил в школу — совсем недалеко от их квартиры, удобные классы и добрые учителя, а также совсем удивительные люди рядом. Только спустя полтора месяца после своего подъёма Чесио решился ехать — к этому моменту уже попривык к новому миру, к транспорту, к порядкам и ритму жизни. Милан казался ему что-то около разноцветной птицей с золотыми вставками на крыльях, которая нечаянно попалась в земную клетку и потому её золото потускнело, а перья стали гранитно-грязного цвета. Всё в этом городе было идеально, кроме одного: собственных воспоминаний о былых просторах и целебном лесном воздухе. Чесио скучал по деревне, скучал по своим бесконечным прогулкам по оврагам и безделью — теперь он был заточён в пыльной влажной квартире на улице Сан Витторе, где пахло углём и вечно растущими фиалками на этаже выше, а в окна заглядывали любопытные ветви липы и изредка садились на подоконник рыжие голуби с серыми клювами и заинтересованно смотрели на Чесио, которому потом приходилось вставать, идти на кухню за хлебом и крошить его не столько голодным, сколько довольным своим обаянием птицам.