Орехово-алый мотылёк (СИ)

Впрочем, порой слишком трудные занятия скрашивались всегда открытым окном и разной живностью, которая прилетала поддержать юношу. Поэтому как-то жить можно было. Но Чесио с нетерпением ожидал будущей поездки, предвкушая наконец хотя бы минутное чувство свободы, охапку травы под головой и мартовское, полуотмытое после зимы небо над собой и в своих мыслях. Деревня Бассано-Романо — вот где жил давным-давно его Джованни со своей семьёй; через лес, где раньше жили все гианы, начиналось то самое озеро, а ещё дальше, на его берегу, виднелся замок, сохранившийся до сих пор.

Во всю поездку на громыхающем поезде от Милана до Рима Чесио взволнованно оглядывал бескрайние поля и редкие леса, далёкие облачные горы, и сердце его бешено билось — наверное, просто из-за того, что это первая самостоятельная поездка в этом новом мире, хотя казалось, что и это не причина. Кармэла посоветовала ему, что за нужной информацией надо обратиться в архив — если Джованни умер в Бассано, то его обязательно записали, а ещё лучше — как-то отметили могилу на кладбище. Вроде бы, в таких деревеньках должны были чтить память своих предков. По крайней мере, Чесио очень надеялся на это; точнее, не так — только на это и надеялся, потому что иначе бы совершенно потерялся: всякому грешнику — свой алтарь очищения, и для него этим алтарём уже на расстоянии стала могила Джонни. И куда прикажете деваться грешнику, если алтаря не будет?.. Вот и Чесио не знал совершенно; да, и сам понимал — лучше бы поменьше ему читать человеческой божественной литературы, но чем сильнее уходил с головой в сияющий грязный источник пыльного чтива, тем более самозабвенно позволял себе задыхаться в нём и любоваться своим падением. Что-то было общего между ним и желанием страдать. Впрочем, это было настолько временно, насколько были не стойкими все его увлечения.

Ехал в поезде, почти засыпал, а сам всё никак не мог оторваться от своего новенького паспорта с ужасной, неразборчивой фотографией, зато с именем-фамилией «Чесио Луци». Для первого раза юноша решил взять настоящее имя, а фамилию, конечно, выдумал, точнее, выбрал из предложенных мамой, сам-то вообще смутно догадывался ещё, для чего нужны были фамилии, но вскоре, правда, всё понял. Паспорт они делали в затхлой конторке в центре города, в подвале красивого здания с атлантами: маленькая площадь была напрочь забита полуживыми скульптурами, ещё не вышедшими из камня. Оказывается, это была мастерская, в которой маскировался другой заработок её хозяина. Там-то за десять минут для Чесио сделали чудесный паспорт с плохой фотографией, что, в общем, было в его случае даже достоинством.

Рим запомнился ему галдящим вокзалом Термини, где на каждом углу продавали аппетитные пончики, сладчайшую газировку, пучки горькой рукколы и невероятно мягкого вкуса вино. Высокие стены вокзала содрогались от почти ежеминутного отъезда поездов; шипящий голос объявлял по связи рейсы и скорые отбытия; люди неслись по выскобленным платформам с кожаными громоздкими чемоданами, ругались друг с другом, протягивали жёлтые билеты и попутно успевали покупать пару журналов в киосках. Чесио ощущал себя слишком беззаботным для такого места: с лёгким кейсом он шёл неспешной походкой от платформ и направлялся к автобусной остановке, откуда должен был отправится в деревню. Точнее, автобус ровно до деревни не вёз, пешком надо будет пройти что-то около двух-трёх километров, но юношу такое не пугало, даже наоборот — можно было вновь вспомнить и растравить душу прежней жизнью.

Кармэла так много щебетала о Риме — слишком хотела побывать там, что Чесио ничего не запомнил и решил не делать пешей прогулки по побережью Тибра до Ватикана. Только глянул на серо-оранжевые пошарпанные дома, расходящиеся от вокзала, на молочно-сизое небо, на красные горящие черепицы и удивительно маленькие кондитерские, и поплёлся к грязному жёлтому автобусу. «Нет, делать мне здесь определённо нечего, — думал Чесио про себя. — А то ещё останусь…» Усмехнулся этому и расплатился за билет.

***

— Точно-точно никого с таким именем? Может быть, есть какие-то архивы, которые всё же пропали? — спрашивал Чесио в третий раз, а девушка, явно сражённая его красотой, не могла сердиться и лишь отчётливо поясняла:

— Нет, всё точно. У нас деревня маленькая, про каждого сохранены год его смерти и иногда даже место. Имя Джованни — распространённое, но именно в указанный промежуток времени никто с подобным именем здесь не умирал. Я вам точно говорю, что ничего нет. Но не расстраивайтесь: может, вам есть смысл походить по ближайшим деревням и поспрашивать там. Потому что ваш родственник мог запросто уйти в ближайшую из них.

Чесио на всякий случай узнал про Джорджио — брата Джованни, и тот оказался действительно похоронен здесь на местном кладбище рядом со своей матерью: могила была жалкой и потрёпанной, было даже удивительно, что вообще их имена сохранились с восемнадцатого века до сих пор. Но рядом никто не лежал — это была своего рода семейная могила матери и её сына; ни отца, ни самого Джованни. Тогда юноше пришла почти всё оправдывающая, но горькая мысль: его друг решил навсегда уйти из деревни вместе с отцом, где так трагикомично потерял брата и увидел, как суровая болезнь изгрызла мать. Оставался, и правда, вариант исследовать ближние деревни и маленькие города, но Чесио думалось, что эта его задумка закончится плачевно априори: Джованни был волен идти куда угодно, хоть в тот же пресловутый Рим, где люди терялись ещё быстрее и сильнее, покрываясь сверху пылью с черепичных крыш улицы Корсо.

Но юноша ради собственного успокоения дошёл до Браччано, Монтероси и Тревиньано-Романо: везде был от же самый ответ, а в Монтероси архив вёлся только с 1850 года. Поэтому заканчивал Чесио поездку ни с чем, ещё более угнетённый и расстроенный, чем был до неё. Но его натура знала, чем восполнить недовыстраданную свою сущность, и потому, возвращаясь на остановку, он почему-то вспомнил про их с Джованни мост, их с Джованни портал в безупречную, почти бесконечную и полную солнечных рек жизнь, которая не прикрепилась к жизни реальной, не смогла склеить свои кусочки с её, потому что это как смешивание красок — ну как можно смешать золотистый с чёрным, при этом не испортив сам золотистый? Здесь было примерно также. В итоге всё властно захватил и залил собою чёрный; то есть, реальная жизнь. Чесио, конечно, знал, что ничего не найдёт на этом мосту, кроме скорби, стыда и пепельной ностальгии, а может даже, вообще сам мост не найдёт — как знать, но он шёл туда, упрямо пересекая луг и по старой, изживающей себя привычке срывая те прежние шарики клевера, мяту и затерянные в траве воспоминания прошлых веков, оставленных людьми. Поздно вспомнил: та самая полянка, по которой он бежал к Джованни ночью, испуганный своей сущностью и надеявшийся, что друг чудесным образом сделает его обычным смертным человеком или превратит хотя бы в камень, который Джованни будет носить с собой до своей смерти. Но ведь Джованни, безусловно, не маг; магии-то и нет…

Ноги сами вели по старому, но будто вчерашнему лесу. Ничего здесь не изменилось, но юноша чувствовал себя чужим — видимо, задержавшихся вдали от него гиан Лесной дух отлучал от волшебного леса, как людей церковь отлучала от себя, и давал в обмен совсем дремучие и влажные от сумерек заросли. Вот зашуршала река: серые воды медленно бились о синеватые камни и валуны, а около берега прибивало длинные тёмно-зелёные водоросли и белые ажурные цветочки. Чесио удивился: просто цветочки, безликие безымянные цветы, просто белые — он даже забыл названия, теперь казалось, что уже все! Раньше мог ещё на далёком расстоянии определять вид и даже подтип, а теперь, в этой новой скучной городской жизни, в этом умирающем двадцатом столетии, он, дитя лесов, стал просто дитя — чьим-то, брошенным, недорощенным и потерянным. Чесио хлопнул себя по лбу и горько ухмыльнулся; сердце тоскливо ухнуло в ответ, а мотылёк воздержался. Впрочем, последний нынче никак себя не проявлял, стало быть, можно было со спокойной совестью считать его навсегда сгоревшем в собственном пламени.