Орехово-алый мотылёк (СИ)

— Звучит так, будто я буду проживать чьи-то жизни за место тех людей, чьи имена я себе взял.

— Зато ты можешь пробовать, бросать и браться за что-либо другое. Люди в этом плане скованны временем. Но мы — нет. Мы скованны лишь нуждой, разве что. Найти заработок — вот и всё. При этом попытавшись удовлетворить себя морально удовольствием от выбранной профессии.

Чесио вполне понравился такой ответ, потому он переключился на другую тему. Под вечер, когда голова опухла от невозможно быстрого и невероятного потока всяких разных фактов, они с Кармэлой принялись исследовать дом и мать показала ему много полезных в быту вещей, которые появились сравнительно недавно, а некоторые — вообще в прошлом веке. Больше всего Чесио удивляла газовая плита — не иначе, как чудо, и удобная духовка — почти как печь, только дрова теперь больше были не нужны. Потом он совсем потерялся в названиях столовых приборов, кроме известных ему пресловутых вилки, ложки и ножа; Кармэла показала ему холодильник — совершенно чудесное изобретение, теперь не нужно было хранить мясо и птицу в прохладном погребе. Конечно, для юноши все эти новые штуки пока казались только волшебством; лишь много позже ему удалось привыкнуть к волшебству и даже понять его. Затем пришлось сначала отшатнуться в ужасе, ничего не понять, откуда шли звуки, а потом даже наслаждаться какой-то незатейливой музыкой, шипяще льющейся из радиоприёмника. От всякой канцелярской — боже, какое неприятное слово — новых штучек голова пошла кругом, и Чесио не запомнил почти ничего. Комната, в которой он проспал последние двадцать лет, была довольно пустой и холодной, но мать сказала, что это сделано специально, чтобы, когда он проснулся, не испытал слишком большой шок. Однако самым приятным из всех изобретений оказался душ с ванной: стены отделаны голубой светлой плиткой, потолок выкрашен в белый, на полу лежал зелёный резиновый коврик, а ванна казалась вернувшимся из детства тазом, в котором мать мыла его, когда ему было не больше трёх лет. Только теперь, конечно, этот таз преобразился неожиданно: стал больше, продолговатее, светлее и глаже.

Видимо, Чесио с таким восхищением оглядывал ванну, что Кармэле оказалось несложно понять его нарастающее желание; положив руку ему на плечо, она сказала, что он может опробовать ванну. С куда более изумлённым ахом юноша повернул какие-то кранчики, на которые ему указала мать, и почти подпрыгнул от полившейся воды — она лилась сама, без его помощи, только пару движений ладонями, и вот — хочешь, тёплая, а хочешь, холодная! Заткнув пробкой ванну, он с вниманием слушал рассказ Кармэлы о водоснабжении и изумлялся гениальности людей. Потом мать достала баночку из шкафа с какой-то светло-сиреневой жидкостью (тут вообще все баночки были радужных цветов) и подлила густую субстанцию в воду. Через пару минут всю водную гладь заняли натуральные пушистые белые облака — пена. Мать ушла, и Чесио, раздевшись, осторожно залез на облака, а затем потонул в них с головой. Правда, потом долго отмывал глаза от едкого мыла, зато был доволен, как маленький ребёнок.

Ночью юноша долго не мог уснуть от переизбытка эмоций и информации; мир показался ещё куда более широким, чем был до того — сколько, сколько же ещё интересных фактов он скрывал! Чесио напоминал себе: это он ещё не вышел за пределы квартиры. Что-то да будет завтра… Но усталость взяла своё и прервала его безумные идеи насчёт завтрашнего дня.

Утром он проснулся по привычке рано и подумал, что мать, наверное, ещё спит. Оказалось, что Кармэла чтила их давнишние традиции и проснулась ещё раньше. На кухне стоял чудесный, горьковато-знакомый аромат, но Чесио отнюдь не знал, что за продукт так пах. Мать пояснила: такого они в деревне не пили, да и не могли. Этот напиток назывался кофе; его надо было варить, потому что растворимый, конечно, для слабаков. Кармэла налила ему в чашку тёмно-коричневой пенистой жижи, добавила сливок, что разошлись белой струйкой по поверхности, и положила ложку сахара. «Кофе взбодрит тебя на весь оставшийся день. То, что нужно перед походом по городу». Чесио сделал глоток и ощутил, будто внутри него загорелось здоровое приятное пламя; горьковато-сладкое сочетание вместе со сливками так понравилось ему, что после первой чашки он попросил вторую. И с тех пор, конечно, навсегда влюбился в кофе. Кармэла предупреждала его: нельзя пить кофе во второй половине дня, иначе будут проблемы со сном, но почти с того самого дня он тайком пробирался после полуночи на кухню и тихо варил кофе — сначала неумело, пачкая всё вокруг на добрых два метра, а потом всё лучше и лучше. Проблемы со сном, естественно, были, но Чесио был слишком увлечён своей кофеманией, чтобы жаловаться на бессонницу, а вскоре вообще перестал её замечать и засыпал нормально.

Первый выход в город выдался головокружительным, иногда едва получалось сдержать эмоции и юноша начинал хлопать в ладоши, как будто ему было не больше десяти лет. Специально для прогулок Кармэла год назад купила ему пальто почти по последней моде: коричневое, тёплое, с шершавыми медными пуговицами и широкими карманами, куда можно было складывать всякую мелочь. Почему-то очень надеялась, что её сын проснётся именно в эту эпоху; и отгадала. Чесио накинул на себя пальто, застегнул на все пуговицы, затем мать завязала на нём тонкий чёрный шарф и подала клетчатую кепку; юноше понравилось своё отражение в коридорном зеркале, даже слишком, а тёмные ботинки нисколько ни жали ногу, как боялась Кармэла, хотя и были непривычны. На матери же было длинное, до колена, ярко-красное платье, а сверху было накинуто пепельного цвета, в тон туфлям, пальто, чуть короче платья; в пшеничных волосах по-прежнему горело закатное солнце рубина, а губы были неестественно розового цвета. Как оказалось, это косметика — одна из атрибутов, с помощью которых люди женского пола пытались быть похожими на красивейших гиан без косметики, но всё становилось напрасно, когда гианы всё-таки красились, ни одно солнце не могло их затмить.

Взяв Чесио под руку, Кармэла вывела его из подъезда, к которому тот уже привык, как и к тому, что теперь в одном большущем доме могло жить сразу несколько десятков человек. Чесио вдохнул свежего февральского воздуха и оглядел глазами серо-песчаную улицу с небольшими четырёхэтажными домами; земля под ногами была тёмно-сизой и подозрительно гладкой. Мать сказала, что это — асфальт, а в старой части города всё уложено булыжником — идти трудно, особенно с непривычки, но довольно весело, если не упадёшь. Первое, что заронило сомнение в душу, большой кусок асфальта посередине, по которому не шли люди; неожиданно из-за поворота, грохоча, вылетело что-то ярко-синего блестящего цвета и пронеслось с чудовищным гулом мимо. Чесио вздрогнул и отпрыгнул подальше от дороги, судорожно ворочая языком, спросил, что это был за страшный зверь; мать объяснила: это — машины, на них можно ездить далеко-далеко, причём довольно быстро. «Мы с тобой так называемые пешеходы, а вот это — проезжая часть. Из-за того, что машин становится многовато, приходится отводить пешеходам узкую полосочку для ходьбы. Но ничего, в сердце города всё становится почти наоборот». Чесио некоторое время вздрагивал и едва проглатывал крик удивления, когда эти разноцветные сверкающие монстры разных размеров и форм проносились рядом, но вскоре привык — а привыкать нынче почти было священным необходимым правилом, и даже принялся рассматривать машины в подробностях, а также тех, кто ими ловко управлял.

Когда они повернули с тихих улочек на большие и шумные, у Чесио глаза стали разбегаться в разные стороны от такого разного народа: почти впервые в жизни он увидал некрасивых людей, старых людей, стареющих людей, толстых людей, излишне худых людей — словом, не идеальных внешностью людей. Но все они были отчего-то слишком счастливы. Говорили, смеялись, примеряли длинные красивые пальто, пили кофе с большой пенистой шапкой — капучино, курили длинные коричневые сигары — юноша тоже теперь знал об этом грешке подрастающего поколения, как, в общем, и о самом слове грех. А ещё эти люди ходили за ручку, обнимались и показывали рукой на что-нибудь занятное, что происходило в этом кипучем, оглушающем мире, от которого у Чесио голова шла кругом. Глаза их светились чем-то лукавым и пламенным, и Кармэла вовремя стала объяснять, что вот она, та самая опаснейшая любовь, от которой их лукаво укрыл Лесной дух — многие гианы понимали, что напрасно их спасли, но ничего не могли поделать. Лишь неправильные гианы радовались, но недолго — вплоть до смерти объекта своего обожания. Всё это были мужчины и женщины, парни и девушки, такие увлечённые собой, что даже Чесио понимал: для них не существовало реального мира. Как и для них с Джованни когда-то…