Орехово-алый мотылёк (СИ)

Чесио прислушался к себе: где та волшебность, где мягко-рассветная атмосфера живого пернатого леса, где змейка вечно скользящей в нём весёлости, где безмерная мечтательность, что выходила за рамки недоступных мыслей и чуть-чуточку обрисовывалась в реальности, где огненные крылья за спиной, на которых они с Джованни улетали в свою мостовую страну и кормили своих подданных-уток, где неряшливая палитра с его густыми чувствами-красками, что загрязняла скучную действительность и почти захлестнула всех с головой?.. Ничего. Ничего не осталось. Пустая глухота. Глухая пустота. Как ни меняй слова, противно от них одинаково. Лучше бы уж внутри стал стелиться густой отравляющий туман, чем вот это всё. Но пришлось мириться со сводящей с ума, тихой бездной, затягивающей и могущей убить, если долго в неё вглядываться. Юноша нечаянно заглянул туда, на короткий идиотский миг, и едва не сошёл с ума, оглохнув от звонкой тишины, ощутив свою невесомость и ничтожность. Напугался настолько серьёзно, что тут же судорожно отыскал взглядом зеркало в дальнем углу и подбежал к нему. Такое большое и чистое, и Чесио сумел разглядеть себя сумрачного в мельчайших деталях; выдохнул, рассмеялся — боялся увидеть ничего, один большой пропуск реальности вместо себя, боялся, что бездна проглотила его целиком, растворив в мировом прошлом и превратив в ничто. А тут — всё прежний он, такой забавный, если честно, растрёпанный и замученный, бледный и будто рождённый самой тенью — так натурально вписался во мрак.

— Ты ничуть не изменился… — тихо проговорила Кармэла и подошла сзади. Она только подумала, что он решил, будто ото сна поплохел или вообще стал другим — о, как это было смешно! Чесио гулко рассмеялся и вновь посмотрел на них в отражении большого, обрамлённого широкой рамой зеркала. Выглядели они, честно говоря, почти как брат с сестрой; впрочем, это было даже более чем нормально и привычно. Юноша рассматривал себя, впервые так подробно, увидел почти изумрудный блеск в своих глазах, пригладил курчавые волосы до плеч и тут же вздрогнул, обжёгшись о мысль. И вокруг всё сразу подвинулось, расступилось, завертелось и взорвалось ежевично-вересковым воспоминанием. Вот наверху раскатисто оглашали всех обитателей хохлатые кукушки, им в такт насвистывали пеганки, а рядом их всех лучше звучала смоляно-серебряного цвета речка; под ногами ощущался древний и надёжный камень светлого моста, а совсем близко стоял Джованни — усмехаясь, что-то говорил и крутил в пальцах его витую прядь, а у самого вороньего цвета волосы золотились на солнце и глаза согревали получше всякого костра, даже горели как-то по-особенному в этот момент, будто и правда, если приглядеться, можно обнаружить там красноватые язычки пламени. И смех, такой нежный, почему-то врезался в Чесио, как метательные ножи — в деревянную дряхлую мишень.

Очнулся он в тот момент, когда мать осторожно трясла его за плечи и взволнованно называла по имени, пытаясь заглянуть в глаза. С подбородка вновь стекали выстраданные воспоминания. Чесио потряс головой, сказал, что всё в порядке — ну, почти, конечно же, и попросил мать вот прямо сейчас же обрезать ему его длинные пряди. Кармэла хотела было отнекаться тем, что не умела делать это аккуратно, но юноша говорил: она должна была вспомнить, как делала это в детстве. Даже если сделает очень плохо сейчас, это будет нестрашно; потому что далее жить с этими воспоминаниями Чесио не мог — сразу перед глазами всплывали руки, пальцы, губы, глаза Джованни, его нежный шёпот и последний истошный крик о любви. Нет. Если заканчивать с этим, то навсегда. Матери не потребовалось долго объяснять; посерьёзнев, она кивнула и сказала, что принесёт всё необходимое, а сейчас он пускай переоденется, вот на полке лежала его новая одежда — всегда менялась в зависимости от эпохи, неизвестно же, когда он должен проснуться.

Чесио думал: и правда, в своей старой светлой одежде он выглядел как-то нелепо рядом с матерью. А новая одежда была странноватой, непривычной и пахла пылью, печными трубами и пожухшей сиренью. Серая кофта и узковатые чёрные штаны. Кармэла, вернувшись после с расчёской, ножницами и полотенцем, сказала, что кофта зовётся вовсе не кофтой, а свитером, а штаны — далеко не те штаны, что он только что снял, а брюки. «Ты запомнишь новые слова быстро, а уж тем более — привыкнешь», — мягко добавила она и показала сесть на стул. Чесио сел, но спиной к зеркалу — пока не хотел видеть, как преобразился и ещё будет преображаться. На вопрос, сколько стричь, юноша неловко ткнул пальцем где-то чуть ниже уха. «Состриги воспоминания посюда, а то однажды ночью они всё-таки придушат меня», — хотелось сказать ему, но он всё же промолчал. Конечно, воспоминания в любом случае будут поддушивать его изредка, в независимости от длины волос, но так было поспокойнее и, можно сказать, почти на полном серьёзе верилось в полное соответствие этих понятий. А глупейшую веру лучше не рушить — хотя бы сейчас.

Ножницы со скрипом орудовали в его волосах, пряди скатывались по полотенцу и падали на пол, расчёска приятно расчёсывала непослушные завитки. Совсем скоро Кармэла закончила и предложила ему посмотреть на себя. Чесио развернулся и увидал в зеркале почти другого юношу, такого же симпатичного, но не похожего, наконец, на цветочного мальчика из сказок, а напоминающего разве что жасминного юношу из вполне себе солидных преданий леса. Только одежда, правда, совсем неподходящая, но так было даже лучше: предания просачивались в современную жизнь, так это называлось. Теперь пряди не болтались по плечам, воспоминания не клеймили его душу цветистыми узорами; приглаженные назад курчавые волосы с выбившимся витком на лбу выглядели даже лучше, чем прежняя причёска. Чесио оказался доволен собой и только тогда сказал:

— Теперь я готов исследовать новый мир.

Но исследование пришлось прервать из-за желания покушать — всё же целых сто тридцать лет не ел! Пока Кармэла готовила еду, юноше хватило сполна рассматривать их новое жильё, или, как оно теперь называлось, квартира — целых две комнаты, кухня, балкон с видом во внутренний дворик и одна огромная умывальня под названием ванная комната. Чесио решился раскрыть шторы, но увидел лишь узкий внутренний двор, зажатый высокими домами; единственное, что удивило — это высота их квартиры. Кармэла объяснила, что теперь все дома строились высокими и длинными, чтобы всем хватило жилья. Но они жили ещё совсем низко — на третьем этаже. Потом она стала рассказывать, что гианы переезжали с места на место и поменяли что-то около более двадцати деревень и городов. Сейчас они с Чесио жили в Милане — это север Италии, говорила Кармэла и обещала показать карту современной страны.

На кухне было уютнее всего, пусть там и находилось слишком много непонятных вещей; на столе стояла маленькая вазочка с большими «солнцами» гермини и пушистыми соцветиями фиолетового лимониума, на стенах висели картинки с живописными лугами и селениями, в приоткрытом шкафчике виднелось много узорчатой посуды, а рядом на полке в стопку были сложены цветные полотенца. Пахло сыром, резкими, вероятно, ещё неизвестными Чесио пряностями и сухой луговой травой. Юноша уселся на необыкновенно мягкий стул и потрогал хрустящую белую скатерть. Запахи и краски вскружили ему голову уже тут, поэтому исследование внешнего мира он решил оставить на потом.

Мать готовила прямо здесь, хотя нигде не виднелась печь или нечто похожее; мясо шипело на сковороде, но отчего грелась сама сковорода? Чесио вдруг решился спросить: какой же всё-таки был год на дворе, хотя, честно признаться, ему бы это мало что дало — он смутно помнил, в какой заснул, а сосчитать его, узнав сегодняшнюю дату, навряд ли бы сумел.

— Сейчас наступил 1920 год. Буквально месяц назад был Новый год. А заснул ты, соответственно, в 1790 году. И, знаешь, очень хорошо, что ты проснулся именно сейчас. Если хоть на пару десятилетий позже, мне кажется, тебе было бы уже сложно показать всё то, что изменилось в мире. Потому что оно бы накрыло тебя с головой. А так — мы с тобой не торопясь поисследуем мир. Не волнуйся, всё будет хорошо…