Орехово-алый мотылёк (СИ)

— И… я был обузой? Всё это время? И что же это вообще было-то? — перебив мать, воскликнул Чесио и ощутил горький сухой комок, собравшийся в горле и заглушавший все его слова. Кармэла вновь нашла его руку и прижала её к себе.

— Я… поначалу я тоже не знала о таком. Забила тревогу только после того, как ты не проснулся на следующий день, сколько тебя ни расталкивай. И… лекарь открыл мне одну тайну: оказывается, когда гиана испытывает слишком большое горе, она может впасть в спячку. Типа того, что Лесной дух, продолжая заботу о своих детях, решил, что, если они всё же испытают горе, глаза им прикроет спасительный долгий сон, что избавит их от волнений, хоть и не сотрёт воспоминания. Лишь обезболит, вот. И продолжительность сна — дело индивидуальное. Были рассказы, когда гианы спали всего год, а были и такие, что засыпали на целые столетия. Когда гиана впадает в спячку, её организм начинает функционировать по-своему, специально для такого случая. Ей не нужно есть и, соответственно, освобождать свой организм. Она просто сладко спит и ничто не сможет добудиться до неё. Мы просто перевозили тебя с места на места. Спасибо Карло, который любезно перетаскивал тебя, когда мы переезжали…

— Изменилось… многое, так? — Чесио скрутило живот от волнения, каков же сейчас мир — после целого столетия-то, а мысли уже задыхались от новой информации.

— Да, конечно. Тебе придётся привыкнуть ко многому. Что-то будет пугать, но не переживай, я буду рядом и помогу тебе, — ласково говорила мать, поглаживая его по голове, щекам и улыбаясь печально. — Я тебе всё-всё расскажу… Ты освоишься не скоро, но всё-таки… Ты… испытал слишком большое горе. Я не хочу тебя донимать вопросами о случившемся, но… я увидела однажды на твоей ключице неполный символ. В один из тех моментов, когда тебя переносили из дома в дом, твоё плечо слегка приоткрылось и я заметила… Знаешь, ты очень сильный, — вдруг сказала она, утерев слезинку. — Ты прошёл через худшее, много худшее того, чем если бы ты был гианой без штрихов. Я горжусь тобой, правда…

У Чесио голова пошла кругом: какие сто лет, что ожидать сейчас, раздвинув шторы и выглянув в окно, как наверстать упущенное и… почему спячка укутала именно его в свои объятия, а не кого-то другого — ведь и остальные ребята страдали после этой ночи… Потом вдруг отмотал события перед сном на несколько кадров назад и… Юноша вскочил, заходил по комнате быстрыми шагами, прикрывая рот, потом повалился на колени, сжался в комок, ощущая, как цепкие лески боли вонзились в него, и вскрикнул. Кармэла сидела, не дыша, смотря на него взволнованно, но, конечно, предполагала такое. Чесио ощутил, как всхлипнула его душа, как потухло его сердце, как обесцветился мотылёк, как потух ещё колыхающийся на ветру прежний оптимизм и рухнули красочные стены невероятных мыслей и будущего. До него всё дошло в строгой, тошнотворной ясности только сейчас.

Сто с лишним лет…

— Джованни… Мама, Джованни, он… он ведь умер уже… — кусая ногти, говорил он, — давно… Давно! — на гладкие доски гулко капнули пару слезинок, душа со слышным хрустом сжалась в комок. Сжалась и рассыпалась. Как пусто и смешно, но Чесио заглядывал в эту бездну и чувствовал лишь сизый мёртвый туман и бесконечно грустное эхо. Кричал, кричал туда, зазывая Джованни, но никто не говорил вслед, лишь мотылёк обиженно отсвечивал бледным загробным огоньком. Очнулся лёжа на прохладном полу, под щекой было мокро, губы дрожали, истекали кровью, костяшки пальцев покраснели от битья по полу, а рядом сидела Кармэла и аккуратно гладила его по голове, нашёптывая что-то. Чесио не сразу понял, что его била почти натуральная лихорадка, а из глотки вырывался только один бесполезный крик «Джонни» — вероятно, слёзы попали внутрь, он захлебнулся, а горло заколдовалось только на это единственное слово. Мать, конечно, знать не знала, кто такой Джованни, но всё почему-то понимала; юноша глядел в её глаза и находил там противоядие, крепкое медовое противоядие, настоянное на луговых ветрах и лесной влаге.

Чесио не знал, сколько пролежал таким глупым образом, поминая Джованни. Было обидно и противно — вот так вот отключился, не извинившись, не сказав всего важного другу. Хотя если бы и не заснул, разве смог бы отыскать такой способ?.. Юноша думал: он слишком слаб для этого. Он бы также сидел дома и ныл о своих распроданных скудных мечтах и талантах. И в конце столетия пришёл бы ночью на могилку Джованни — там-то бы и сказал своё прости, опоздавшее и никому не нужное. Не знал, что ли, что люди не бессмертны?.. Что их жизнь так свято ограничена? Ему было неприятно настолько, что боль теперь глухо била изнутри сердца; для него это не было искренней неожиданностью, но это не помешало стать этому простому заключению масштабным взрывом внутри лёгких — взрывом местечковым и не заметным остальным, только лишь он сам вздрогнул чуть сильнее.

Но взрыв отгорел своё, пепел степенно осел на дне, а искры растаяли; таким нелепым образом закончились те тринадцать лет безумного, лесного с привкусом вереска счастья, закончилась та целая эпоха, беззаботная и весёлая. Её помнил лишь Чесио, а что такое он?.. Да ничего, просто ничего, так что могло совсем показаться, будто это был чей-то хороший солнечный сон. Только и всего. «Только и всего…» — горько думал он, лёжа на спине, смотря в потолок и ощущая влажные тёплые дорожки, расходящиеся по щекам. Конечно, никакой не сон; но всё это теперь казалось давним и далёким, мутным и расплывающимся; даже мотылёк из орехово-красного сделался песочно-лунным — вот уж от кого не ожидаешь, а, стало быть, это был полный конец, полный, чётко зафиксированный конец.

— Мама, мне ведь показалось… что я понял, что значит любовь, — Чесио приподнялся на локтях и глянул на бледную Кармэлу, неподвижно сидящую рядом с ним. — Это совсем не ядовитая бабочка. Это прекрасный мотылёк. У него чудесный яркий окрас, а от его трепета теплеет тело. Только я этого мотылька собственноручно убил. Потому что я слабый и глупый — самые ужасные качества совместил, правда? Но… — голос не поддавался, становился сиплым и глухим, сквозь него слышался болезненный чудовищный взрыв, — но теперь-то что… Теперь… мама, я буквально всё упустил в моей жизни.

Кармэла молча гладила его по плечу, смотря ласково и внимательно — хотела сказать этим, что, если б только знала, о чём он говорил, о какой такой любви, то непременно бы чего-нибудь посоветовала, а так она могла лишь только навредить лишними словечками. Она была удивительно права; Чесио положил голову ей на плечо и выдохнул. Конечно, эта боль тоже уйдёт и забудется, как прошлая, но острое сожаление — неужели по самой боли — будет ещё долго рядом с ним. Ужаснейшее, что может произойти с каждым. Чесио знал: в его случае ничто не может помочь, даже время — нельзя залатать эти раны ничем; однако можно привыкнуть к жжению и продолжить существовать. Изменить сейчас, увы, уже ничего нельзя; «уже» — склизкое слово с оттенком вечного опоздания, придуманное специально для самоуничижения таких, как Чесио. Впрочем ведь, и поделом.

Как ни уговаривал себя успокоиться, в следующие несколько минут, не двигаясь, он смотрел перед собой и ещё подавался панической дрожи, стискивал зубы до скрипа и сглатывал-сглатывал поспешно безнадёжный пустой крик. Всё-таки сложно и неприятно было принять простую истину: его выкинуло из реальности на сотню лет, а между тем происходило много разных событий — Джованни наверняка порядочно дожил свою жизнь, а теперь его уж давно и не было, и имя его, вероятно, стёрлось почти навсегда. Чесио казалось: это слишком много для него; теперь было впору беззаботно впадать в спячку заново, но стало жаль мать — она переживала безумно. Хотя бы ради этого юноша аккуратно встал с колен, поднял Кармэлу и вздохнул, заглянув ей в глаза:

— Я… привыкну. Мне нужно время, чтобы принять. Я не могу ещё до конца поверить, что Джованни давно отжил своё. Люди смертны, я ведь знал, но всё разрушила моя мечтательность и вера в лучшее… честно, больше никогда не буду. — Кармэла молчала, мягко улыбалась и гладила его по щеке — лучше и не придумаешь, пусть ничего не говорит, пусть лучше подумает, что сын малость свихнулся, но хотя бы не лежит безвольной куклой на кровати. Да, лучше так.