Орехово-алый мотылёк (СИ)

Чесио неспешно стягивал с себя твёрдую, застывшую от крови одежду, поливал себя водой и смотрел на утекающие розоватые струйки, мылил голову, плача, оттирал засохшую кровь с тела мочалкой и шептал, сам не отдавая себе в этом отчёта: «Но я ведь тоже… Джованни, я тоже». Прополоскал рот с мылом и, хоть стало ещё более тошно, сумел так забыть о солоновато-горьком вкусе смерти. Потом юноша вышел из умывальни, вывесил отстиранную одежду сушиться и ступил в кухню; ради такого знаменательного случая пришла даже Мирэлла и долго-долго обнимала его, нашёптывая что-то невнятное на ухо. Чесио едва впихнул в себя кашу и бутерброд, запил это чаем и, сославшись на недосып, скорее ушёл в свою комнату. С кухни стал доноситься тревожный говор матери с сестрой, обсуждавших его, но юноше было всё равно. «Пусть волнуются, — думал, открывая дверь, — ведь причина есть». В комнате стоял приятный сумрак, плотные шторы были задёрнуты ещё со вчерашнего дня, а кровать благоухала чистым свежим бельём, недавно заправленным Кармэлой. Чесио бросился на кровать с таким отчаянием, что можно было подумать, он так бросался в огненную пучину или в глубокую реку с камнем на шее и завязанными руками-ногами. И он сам этому уже вполне верил и даже удивился, почему не обжёгся и не вздрогнул от холода, а всего лишь расслабленно обмяк в мягких покрывалах. Перевернулся на спину и с безумной усмешкой заметил: у паука появилась новая жертва. Ну, а у судьбы-паучихи верной, всё никак не подыхающей жертвой был он. Могла бы, между прочим, и наградить за стойкость; хотя лучше уж нет, зная-то её награды…

Чесио не плавно провалился в сон, а буквально скатился по каменному склону, пересчитав все выступы, прямо в жерло забвения. И сознание отключилось после слишком громкого, неприятного щелчка; несмотря на это, сон показался нужным, почти жизненно необходимым. И длился он слишком долго — вероятно, из-за дичайшей усталости и изнеможения; будто прошло не пару минут, как обычно, а не меньше недели. Понятное дело — хороший обман сознания; снилось же нечто мутное и сероватое, как ноябрьское простуженное небо; Чесио чувствовал себя ни счастливым, ни печальным — просто никаким, загнанным во временную клетку меж двух миров, чтобы прийти в себя и суметь зажить заново. И тут действительно забылось почти всё; такое обманчивое и сладостное состояние. И юноше не сразу, но понемногу становилось лучше.

========== 7’ Город, поездка и тёмные воды. ==========

Жизнь превратилась для меня в горький напиток, а мне еще приходится принимать его медленно, по счету, как капли…

Серен Обю Кьеркегор ©.

Очнулся Чесио неохотно и медленно; сначала ощутил под собой непривычно мягкую кровать, затем разомкнул веки и уставился в светлый потолок. В душе было спокойно и невероятно тихо; чувствовал он себя почти замечательно, а события перед сном вспомнить мог с трудом и в водянистых обрывках. Юноша сладко потянулся и беззаботно подумал: «Наверное, пока я спал, паук съел добрую сотню мух и стрекоз. Что ж меня никто не будил?». Шторы были плотно закрыты, поэтому всё вокруг захлёбывалось в густом сумраке. Чесио был уверен, что проспал два дня точно — вот и вечер второго дня. Но некоторое неприятное, колкое и остро-мятное чувство вонзилось ему в глотку, когда он неожиданно заметил: почему потолок удивительно ровный и светлый? Разве он не был дощатым? И весь в паутине?.. А на этом — ни следа. Подумав, что, вероятно, спросонья просто позабыл уже свой дом, Чесио стянул с себя цветастое одеяло и присел на кровати. «Боже, у меня и правда такое яркое одеяло? — подумал с усмешкой, трогая ткань и ухмыляясь. — Да я проспал не меньше трёх дней тогда!». Потом Чесио, покачиваясь, встал и прошёл по изумительно чистому, не скрипучему полу; глянул по углам, изумился отсутствию привычного мусора, подумал, что мать, скорее всего, навела тут порядок и выбросила поди столько хороших вещей. Но всё-таки что-то сильно настораживало его: то ли какие-то картины вместо фресок, то ли целый огромный шкаф, то ли коричневые шторы, которых у него отродясь не было в комнате. Да и сама комната — стала больше и холоднее, сумрак в ней сидел как влитой, а если даже раздёрнуть шторы, сумрак лишь недовольно встряхнётся и останется на зло всем.

Чесио пару минут стоял в глубокой задумчивости, нахмурился и всё ещё не мог отойти от сна; в это время на кухне что-то звякнуло, потом послышался громкий ох, громкое цоканье, и на пороге возникла, резко распахнув дверь, Кармэла. Какая-то… другая Кармэла, но определённо она.

— Ах, Чесио!.. — она прижала ладони к губам, мелко задрожала и бросилась к нему. Юноша всерьёз напугался: создавалось теперь уже ничем не прогоняемое ощущение, будто мать не видела его целый год, а теперь он вдруг и объявился. Добежав, Кармэла не удержалась и упала на колени, обхватила его ноги и крупно задрожала. Чесио тут же наклонился к ней, попытался её поднять, но, поняв в итоге, что всё тщетно, опустился рядом с ней и приобнял.

— Что случилось, мама? — вопросы тонули в неподдельных слезах и сгорали в искренней и почти счастливой улыбке; Кармэла, видимо, и сама не знала: смеяться ей или плакать, поэтому совмещала всё вместе. Чесио ничего не понимал и только ошарашенно гладил её по голове, одновременно пытаясь в монохроме сумрака разглядеть, что же поменялось в его матери. От неё пахло едким и резким запахом сладчайших цветов, волосы были прибраны в толстую косу, заплетённую слева, а на резинке сверкал яркий камушек рубина; платье оказалась невероятно мягким на ощупь и слишком непонятным на вид: странный покрой, странный гранитно-пепельный цвет. Да и лицо, хоть сейчас и скрытое за ладонями, тоже как-то преобразилось, но юноша не мог сказать, как именно.

Наконец, утерев слёзы, Кармэла успокоилась и виновато на него посмотрела.

— Прости, сынок… всё… всё теперь хорошо. Но мне нужно рассказать тебе слишком много… Пойдём присядем. — Чесио помог матери встать и, держа её за руку, вернулся к кровати. Кармэла села и, переводя дыхание, будто только что пробежала по всей деревне туда и обратно, внимательно посмотрела на него. Её глаза впитали в себя внешний сумрак и больше не искрились медовым оттенком. Сжав его ладонь двумя руками, она начала:

— Выслушай меня до конца и… Местами будет звучать слишком ужасно для тебя, но, Чесио, придётся принять это. Ты… что ты помнишь последнее? — юношу неприятно скрутило от этого вопроса: теперь он уже точно думал, что без сознания пропадал целый год, если не больше, а что творил при этом — вероятно, совсем отдельная история.

— Ну… я пришёл домой, позавтракал и лёг спать снова… До этого я… был омерзительно правильной гианой, — воспоминания полосонули по глазам, и Чесио стало физически больно. Паника и сверлящее в душе чувство вновь захлестнули его; мамина рука резко отогнала их, крепче сжав ладонь.

— Да… хорошо. Необязательно вспоминать подробности. Позавтракал и лёг спать, так? — Чесио благодарил мать невероятно и подумал вновь: как ему повезло, что она такая понимающая.

— Да.

— А теперь слушай. Если захочется выплакаться или что-то сказать — говори сразу же. Так будет легче, — глаза матери светились внимательным, припорошено-сероватым цветом. — Ты лёг и проспал слишком долго. Очень долго… — вздохнула и ощутила его дрожь. — Ты проспал более ста лет. Сто тридцать, если точно.

— С…сколько? — Чесио позабыл все цифры, все значения и весь смысл этих коротких чётких слов. Он судорожно вспоминал, что ему было двадцать, когда он заснул, по крайней мере, а двадцать лет растянулись в не пойми что, слишком долгий промежуток… а это — во много-много раз больше! Густой могильный ветер пронёсся по запылившейся душе, и юноша вздрогнул от холода. Он смотрел на узорчатый ковёр, затем притронулся к своему лицу — проверить, что он и правда существовал, и правда остался тем же Чесио хотя бы на ощупь — уж нынче речь давно не шла про душу. Затем глянул на мать: взгляд её был полон печали и несколько суровой жалости, что делало эту самую жалость сносной.

— Сто тридцать, сын… сто тридцать.