Орехово-алый мотылёк (СИ)

Юноша перестал бежать лишь тогда, когда оступился, упал в неглубокую яму и после не двинулся с места, зарывшись лицом в колких ветках и листьях. Разрыдался сухими слезами, перевернулся на спину и закричал что-то в рассветающее небо; проклял духа и всех существ, проклял себя и свою неполноценность, свою половинчатую любовь, свою половинчатую смерть — вон, ведь чуть-чуть не подох там, но всё равно с тех пор больше не живёт, а только ходит ореховым призраком по лесу! Чесио разодрал до крови символ конвольволо, надеясь глупо, что вдруг он совсем перестанет быть гианой, но где уж там: скорее пальцы свело от напряжения, чем удалось до конца разодрать. Тогда он перестал двигаться и замер, глядя на голубоватые верхушки деревьев и такое молочно-золотистое утро; холод лживо убаюкивал, и было равнодушно, что случится дальше, если уж всё самое главное он не смог спасти. Прикрывая глаза, Чесио лелеял надежду, что его разорвёт в клочья какой-нибудь ночной зверь, запоздавший к спячке, или пришибут те же люди, или сверху вдруг придавит до смерти сгнившее дереве или неожиданно эту яму затопит река. Что угодно — только не открыть глаза в следующий раз и не ощутить стыд и боль ещё сильнее.

Однако ж — увы. Сознание без всякого желания вернулось в это несчастное тело, а веки неохотно разлепились. Чесио так поверил своей последней мысли насчёт неминуемой смерти, что, очнувшись, даже удивился, что загробная жизнь вообще существует. Но отвратительный прелый запах листьев быстро вернул юношу в разум; болезненная усмешка тронула губы, а тугую тишину порвал безумный смех. Чесио сам вздрогнул, услыхав его; потом в его память насильно вставились фрагменты этой ночи, разъевшей душу ночи, разорвавшей его пополам, а куски развеявшей по ветру. Он вспомнил и пожалел, что очнулся; зарывшись с головой в листву, он полежал ещё немного, а потом всё же неохотно встал. Ноги вели в странном направлении; как же Чесио хотелось, чтобы куда-нибудь к ужасно опасным людям, где ему вновь снесёт голову, а потом его позорно сожгут. Но ноги вывели к дому, к деревне; было безразлично, что дальше будет с ним, но именно сейчас всё шло почему-то слишком хорошо. Юноша не думал ни о чём — и слава богу, потому что иначе бы его мысли растворили его в своей кислоте; хотя, может, это и было бы к лучшему…

Чесио плёлся, задевая рубашкой кусты и порвав её в нескольких местах; чужая и своя кровь въелась в волосы, в одежду, в кожу, и ему казалось, что его должно стошнить вновь, но всё обходилось. Время близилось к полудню, наступал хорошенький солнечный денёк, почти жаркий, почти летний, почти стирающий события прошлой ночи. Иногда, как будто не по своей воле, Чесио ощущал всхлипы в своей груди и воспалившуюся раненую душу; а мотылёк, кажется, совсем пропал, растворившись коричнево-красной пылью внутри своей развороченной клетки, но юноша знал: он там, с ним даже всё нормально, но он более никогда не загорится, не зажжётся, не расправит свои пламенные крылышки. Может быть, жалело это бедное насекомое, что выбрало такого непутёвого хозяина, но уже без выбора: у этого хозяина всё оказалось сплошь и рядом неполноценным — жизнь, например.

Чесио старался не вспоминать, но два образа засели в его превращённой в хаос голове: бедный младший братик с разодранной шеей и слова Джованни «Я любил тебя». Здорово, что в прошедшем времени, так ему и надо было. Теперь юноше думалось, что он понимал любовь ещё меньше, чем тогда; даже глянул на разодранную кожу, где был символ: вдруг Лесной дух щедро решил наградить его за проявленные успехи? Но нет, по-прежнему один несчастный, убогий штрих. «Лучше бы я вообще ничего не знал про любовь! Никогда! Ни за что! А ещё лучше — понимал бы в полной мере и сошёл бы с ума, погиб под волной страсти, ярости и чего-то ещё, от чего нас укрывают. Так было бы лучше. Я умер бы, счастливый. А теперь живу, и сам на деле будто давно умер, совсем давно…». Чесио не мог отогнать образ Джованни — бледное измученное лицо, блеклые глаза и так пробивающие насквозь слова. Юноша не знал, счастливы или нет люди в своей любви — ведь доверять Лесному духу было нельзя, но ему всегда представлялось, что даже в ярости они находили своё утешение. Однако Джованни говорил «Я любил тебя» так, словно вырезал из себя острым ножом собственное сердце. Может, это была другая любовь — не принятая, отвратительная даже самим людям?.. Чесио точно не знал, но ему почему-то стало казаться именно так; не заметил, а щёки вновь обожгли слёзы и заполнили солоноватой горечью рот. Остановился, чуть не упал, чуть не разревелся, как девчонка, но проглотил это, поморщившись. Пошёл дальше, дрожа, сжимаясь, ненавидя себя. Впрочем, для ненависти было слишком мало сил.

Он смутно догадывался, что плачевное положение можно чем-то спасти, если прямо сейчас сорваться с места и следовать строгому разумному плану. Но — где взять такой план? В мыслях беспорядочно витали пепельные огрызки сгоревших идей и закоптившихся жизней, а через поросшую ядовитым плющом душу веял мрачный лесной ветер, посланный самим духом, чтобы убить там все нездоровые ростки. Может быть, тогда и второй штрих он бы пририсовал? И краски бы нашлись? И болезненно слабая любовь бы забылась? И Джованни?.. А убийство — стало бы совсем обычным делом, благим делом?.. Чесио громко, заливисто смеялся, потом задохнулся, закашлялся и вновь задохнулся, только уже слезами. Лучше, конечно, было бы так. Но он сам опять стоял посреди двух рытвин, двух смертельных огней, двух топких болот, двух ужасных миров; эта граница издевалась над ним, уходила из-под ног, качала то в одну сторону, то в другую, вцеплялась колким в ноги и насмешливо давала почти умереть. И уже никак с неё не уйти. И положение ничем нельзя было спасти. Всё было навсегда утеряно — вдалбливал себе Чесио и, сглатывая отчаянный крик, чуть-чуть не верил в это — всё совершенно было утеряно: и Джованни, и их долгая… долгое… что же? Что? Вот, уже и слов-то не было, значит, оно и правда, чем бы то ни было, уже потерялось, растворилось, потонуло и рассеялось. Стало далёкой мёртвой звездой, стало ничейным отражением в воде, чьей-то глупенькой галлюцинацией. Всё, что принадлежало им, было продано за мелкую дешёвую монету на каком-то местном рынке: вот невозможное доверие, совсем свежее, ещё вчера завезли, и недорого, а вот такая приятная каждому забота, немного безумная, но сочная, хорошая, понравится любому, берите, пока так дёшево! А если по существу: уже никакие встречи, никакие скудные извинения не могли произойти, потому что… потому что первые — невозможны, а вторые — ужасны, омерзительны, куда хуже совершённого поступка.

Чесио не понимал, за что ему такие невыносимые удары — судьба, договорившись с Лесным духом, наточила свой самый широкий длинный меч специально для него и понемногу вонзала его ему в грудь, наслаждаясь медленным мучением. Что ж, у них вышло. Но юноша уже ничего не чувствовал, только изредка хрипел и мелко-мелко дрожал, вдруг вспоминая, как вот ещё совсем недавно Джованни укрывал его пледом, делал ему чай, лежал у него на коленях и говорил о таком приторном будущем, что сейчас оно только першило и вызывало дикий печальный смех. А вот Джованни гладил его по голове, обнимал так пронзительно, так крепко, шептал что-то, и, казалось, может, вот такая она — любовь?.. Но Чесио, едва дойдя до сути, получал пощёчину от судьбы: всё, полно, прошло твоё время и твоя жалкая любовь! И Чесио ненавидел себя, потому что либо мог знать, но не знал, либо знал, но не мог. Банальнейшая ирония.

Удивительно, что его ещё ждали: ворота дружественно распахнуты, во входном дворе сидела Кармэла, сгорбившись и уткнувшись взглядом в землю, а в руках сминала светлый платок. Охрана тут же аккуратно оповестила её о сыне, замаячившем меж деревьев; вскочив и уронив платок, мать побежала ему навстречу и прижала к себе прежде, чем он вошёл в деревню. Что-то быстро лепетала, утирала слёзы, спрашивала его, оглядывала лицо и вновь прижимала к себе. Чесио ничего не понимал, кивал не вовремя и говорил одно: «Я не ранен, нет». Но Кармэла, видимо, этого не могла понять и всё же решила, что он был ранен. Его тут же повели к лекарю, который, кроме ужасного внешнего вида, царапин и общей усталости, ничего серьёзного не нашёл. Затем мать сунула ему в руки чистейшее бельё, полотенце, кусок ароматного мыла и привела в умывальню, где уже в сумрачном пару стояли готовые тазы с горячей водой. Добавила, что приготовила вкуснейший завтрак и будет ждать его на кухне. Зачем-то плакала, смеялась, благодарила Лесного духа и не могла отпустить его руку. Впрочем, Чесио особо не вглядывался: всё происходило как будто в глубоком бессознательном сне; стало до смешного плевать на происходящее и хотелось одного лишь — прилечь и попытаться заснуть тем самым гибельным сном, который уже потихоньку обнимал его.