Орехово-алый мотылёк (СИ)

— Эй, стой на месте! Ты кто? Что ты тут делаешь? Ты ранен? А это?.. Что?! — Чесио содрогался от каждого звука, но голову не поднимал. Ему думалось: если это человек, сможет ли он убить его, вновь поддавшись инстинкту, или даже у такого есть предел? Вроде бы, говорили, что проявление этого — чистая случайность. И так даже лучше, по-видимому.

— Это… это же он… — голос просипел жалобно, надломлено. У Чесио сжался остаток сердца, такой хрупкий и маленький, что могло показаться, будто его и не было вообще. Юноша поднял взгляд на нараставшую трагедию впереди и вскрикнул от ужаса — казалось, что его уже ничто не могло удивить, но как бы ни так. Как бы ни так.

— Джованни!.. — колени подкосились, Чесио не упал лишь из-за дерева, подвернувшегося под руку. Повиснув на ветке, он ошарашенно смотрел перед собой и прикрывал рукой рот, из которого неровно вырывались вопли, беззвучные, напряжённые вопли, растворявшиеся в густом лесном тумане. Рядом с жертвой сидел, сгорбившись, сам Джованни, а по его щекам стекали слёзы — крупные, горячие, впервые увиденные юношей. Никогда, никогда его друг не смел показывать такую слабость, хотя Чесио готов был прощать всегда. А теперь… По щекам тоже поползли розовато-прозрачные капли, холодные, уставшие, и до сознания всё дошло в полной мере. Даже удивительно, почему вдруг всё стало так ясно. Ясно, но слишком отвратительно, чтобы быть реальностью.

На своё имя Джованни аж подпрыгнул от неожиданности. Чесио и сам бы так сделал: голос его звучал басовито, хрипло и ужасно простуженно. Да и узнать того светлого цветочного мальчика в этом бледном, залитом чужой кровью убийце было тоже сложно. Но друг, несомненно, справился.

— Чесио, а ты что тут?.. — протяжно, печально и обречённо ахнул, конечно же, понял всё сразу, пробежав безумными сверкающими глазами по его одежде, по траве, по окровавленному кинжалу недалеко. — Боже. Боже… — Джованни прикрыл рот рукой; он мелко и вероломно дрожал, выдавая всю огромную, несоразмерную с его душой боль и постепенно разжигая огромный костёр там. — Ты… это же… это… был мой… брат. Джорджио. Ушёл… дурак… с лесорубами… ничего не сказал. И… но ты! — он откинул тесак в сторону, вытер лицо, беспомощно глянул на него — страшный, ужасный взгляд, лучше бы занёс тесак над его головой и дело бы кончилось. Чесио дрожал, плакал, стирал слёзы, кровь, всхлипывал, терял всякую мужественность, хрипел и сползал аккуратно по дереву, стараясь в размытом мареве разглядеть согнувшуюся фигуру Джованни.

— Чесио! — крикнул, а голос сорвался, захлебнулся непроизвольным рыданием, таким пугающим и обезоруживающим. — Это ты? Почему… почему ты не сказал мне, что ты… ты — гиана? Ведь так? Так? Мы… люди… знают про гиан. И сегодня… против них мы вышли. Чтобы отловить и наказать. И найти брата моего… И… почему так? Почему?..

Такой горький, безответный вопрос. Чесио и самому было интересно: почему судьба, и так надругавшись над ним тем, что он родился гианой, ещё и подсунула ему жертву в виде брата дорогого ему человека? Он держался за ветку, качал головой, чувствовал взрывы в своей груди и тонкую едкую ниточку, которую пропустили по всем его венам и сосудам, пронизывая болью разом всё тело. Всё было настолько отвратительно, но сделалось так хуже, что теперь Чесио казалось: наверное, у озера, в которое он упал, совсем не была дна и чем глубже он тонул, тем всё сильнее обострялось. Задохнулся-то он давненько, уже никого не удивляло; осталось по всем правилам достичь дна, но его не было. Вот где загвоздка.

— Чесио, почему так?.. — сделал пару шагов к нему, смотрел не с ненавистью, а с жалостью — ещё хуже…

— Зачем не сказал? Я понял ещё вчера, когда ты не пришёл, что что-то случилось. Оказывается, в двадцать лет вы начинаете нападать на людей.

— Не подходи близко… — юноша прикрыл лицо руками и прижался к стволу. — Я могу напасть на тебя… Лучше убей меня прямо тут. Я разодрал твоего брата, но, правда, не хотел этого. Это было похоже на… — задохнулся, вытер слёзы, чтобы увидать бледное испуганное лицо Джованни. — Похоже на вспышку. После которой ничего не чувствуешь. И очнулся… он уже лежал вот так. Мне противно. Убей меня, пока этого не сделал с тобой я! — крикнул из последних сил, сорвав голос и закашлявшись. Сплюнул кровь — уж непонятно чью — и умоляюще посмотрел на друга. Джованни дрогнул, покачал головой и закрыл лицо руками.

— Как я тебя убью… — гулко проговорил в ладони, потом отодвинул их от лица и испытующе глянул. — Как?

И тут недалеко от холма заговорили негромкие, ещё далёкие голоса. Но они приближались. Чесио думал: если не Джованни, то его напарники. Кто-нибудь убьёт его. Отомстит за упрямого паренька, который в детстве боялся морковки. Чесио закрыл глаза и улыбнулся. Но тут его за рубашку встряхнули некогда гладившие его по голове руки. Грубо, резко, но не сильно. Он открыл веки и уставился в потемневшие, заплаканные глаза друга, на его мокрые щёки, растрёпанные грязные волосы и порванную кофту. От страха юноша не мог пошевельнуться — всё казалось, будто вот сейчас вспышка вновь ослепит его и он очнётся уже с холодным трупом другого человека… У Джованни внутри всё свело — Чесио знал, Чесио ощущал это. Он всё испортил. Всё потерял и проиграл, а что оставалось — выкинул, даже не заметив. Холодное дыхание жгло ему обкусанные губы, а свист ветра в широкой дыре души Джованни, что образовалась после смерти брата, был слышен даже Чесио.

— Джонни, не мучай… Просто размозжи мне голову тесаком… — говорил и плакал, едва сдерживая себя. — На мне кровь твоего брата, я убил его. Я не могу контролировать это. Я думал, что другой, потому что не совсем полноценный… — закашлялся, убрал назад липкие пряди. — Я наврал тебе и не мог сделать иначе. Я…

— Как я убью тебя? — Джованни шептал и полубезумно смеялся, прикоснувшись лбом к его груди; это был последний раз, когда мотылёк лихорадочно вздрогнул и замер навек. — Как, скажи мне?.. — он поднял голову вновь и смотрел отчаянно. — Я любил тебя, Чесио. Но вы, гианы, не ведаете этого чувства. Хотя вот сейчас мне кажется, что ты-то ведал… Я не смогу убить тебя. И позволить кому-то — тоже.

Чесио мотал головой, тихо стонал «Нет-нет-нет» и не хотел думать, что разрушенный до последнего камешка его мир ещё и затапливался безграничным разочарованием Джованни. «Любовь — это ужасная кислотная бабочка, которая…» Юноше хотелось закричать, что он почти знал, что почти ведал, что вот его любовь — это мотылёк, это точно он, это точно любовь; он умел чувствовать — хотелось рассказать, умел ощущать это — хотелось шептать и просить прощения. Но язык не поворачивался, застыл, замёрз; голоса всё приближались, а мысли о прошлом, воспоминания, тёплые прикосновения тех счастливых дней, тайные откровения тех упоительных вечеров, радостные взгляды, жаркие невыносимые объятия, пожары и рассветы внутри, незаметный холод, правление мостом той самой реки, смех и печальные рассказы, смех и забавные рассказы, безвольные купания, приятный прогрев после них на камнях, взявшись за руки, смех, снова прикосновения, снова растущие за спиной огненные крылья и наполнявшаяся лепестками душа, а ещё пойманная случайно любовь, пойманная сачком души — мотылёк, славный, орехово-алый, любимые цвета, — и, наконец, слившиеся воедино души, слившиеся в неподходящее время, в неподходящей жизни, но слившиеся отчаянно и прекрасно — всё смешалось в голове Чесио, всё заплясало перед глазами. Цена упущенного возросла слишком резко и ударила под дых. «Я умел любить… умею. Знал. Это было мотыльком. Я люблю Джованни. Не так, как нужно, не могу до конца дойти до окончательного понимания, но…»

— Убегай, скорее! Они скоро придут! Беги! — сильные руки толкали его к склону, а Чесио безвольно поддавался, дрожал и позволял им послушно себя толкать. Он захлёбывался, хотел сказать, но не успел, не смог; да и в голове от ужаса всё скукожилось и превратилось в кашу. Потом руки отпустили его; последнее — взгляд, жалкий, виноватый, потерявший всякую надежду взгляд. Но взгляд невольно дал ему сил, и юноша послушно побежал, повинуясь не своему желанию, а желанию, видимо, Джованни. Чесио ни о чём не думал, ничто не замечал перед собой, а только бежал, задыхаясь от бега и тошнотворной крови, бежал и вспоминал этот взгляд, говорящий «Прости, но мы проиграли». Жизнь разломилась на два куска, которые подожгла ироничная судьба, а юноша нёсся меж этих двух огней по тонкой полосочке — но всё равно сгорит. Да и без разницы. Уже.