Орехово-алый мотылёк (СИ)

Перед глазами возник глубокий ров с высокими клёнами и мелкими пушистыми кустарниками; пахло жасмином и земляникой. Чесио спустился вниз, побродил там; запоздало-болезненная мысль пришла в голову: это место было бы великолепным, если б оно не стало местом чудовищной трагедии. Наверху послышался неловкий шорох; Чесио вздрогнул, достал кинжал — в душе надеялся, что лишь для защиты от какого-нибудь зверя. Но шорохи упорно продолжались; юноша вжался в кусты и прислушался: это кто-то на верху склона шебаршил в листве, причём далеко от спуска настолько, что его, Чесио, вероятно, и не заметил. Наступила тишина — мерзкая, давящая на сознание, уж лучше бы существо завыло во весь голос или залязгало зубами — всяко стало бы легче. Но возникший звук оказался неожиданным: неспешное скрежетание пилы по дереву. Но юношу это напугало в разы сильнее; руки затряслись, кинжал упал в траву — пришлось долго искать его там.

После этого Чесио, понимая, что идёт на полнейшую погибель, аккуратно стал подниматься по склону, огибая колючие кусты неслышно и ловко, как кот. Он ничего не спрашивал у себя, да и не хотел, а только, едва чувствуя, где у него руки, где ноги, лез вперёд. Его трепыхающиеся от страха сомнения подтвердились: послышался фальшивый звонкий голос, распевавший какую-то дурацкую песенку. Юноша дрожал, пытался шептать своим ногам и рукам бессмысленное шипящее «Не-е-ет» и, словно животное, двигался на четвереньках вверх. Ему было страшно, по венам теперь текла не кровь, а прохладная тёмная река, та река, их с Джованни река… Она заполнила илом и убийственно пахучими кувшинками сердце, превратила лёгкие в два гладких ледяных валуна, а голову залила протухшей застоявшейся ноябрьской водой. Чесио беззвучно кричал, подняв голову и смотря на равнодушные бледные звёзды; ему казалось, что те в ответ только устало вздыхали и хмыкали — им-тот не впервой видеть такое…

Наконец, юноша вылез и увидал какую-то фигуру недалеко от себя. Всё вдруг резко повторило сон: невысокая, не понять даже, мужчина или женщина, но голос-то молодой… И, несмотря ни на что, фигура продолжала забвенно петь и водить руками с пилой туда-сюда. Чесио стало больно, жарко, слёзы ударили по глазам, а тело послушно скрутилось от судорог; он упал на землю, выронил кинжал и жалобно простонал. Наверное, человек уже услыхал его. Чесио ничего не видел перед собой: всё расплылось в разные стороны, смешалось, как свежая акварель с водой, улетело в другие миры и рассеялось там. Неожиданная вспышка ослепила глаза, и юноше показалось, будто он резко поднялся на руках. Но сознание померкло, небрежно отключилось; Чесио показалось: он так много нервничал, что-либо потерял сознание, либо отключился смутным сном. Какое-то время тело ощущало траву под собой, но… ладонь нащупала холодную рукоять кинжала, и юноша услышал, что громко и пронзительно прокричал что-то в лесную небесную высь.

Чесио думал, что очнётся простуженным и охрипшим на холодной траве, но пришёл в сознание стоя и едва удержался, чтобы не упасть от неожиданности. В правой руке спокойно лежал кинжал, но перед ним… Юноша задохнулся криком, повалился на колени и отбросил кинжал, сверкнувшей алой молнией, в траву. Почти перед ним лежало растерзанное, залитое кровью тело; шея человека была превращена в месиво, и, глянув туда, Чесио едва сдержал рвотный позыв, прикрыв липкими руками губы. Потом посмотрел на руки, на свою одежду, прикоснулся к лицу, к волосам: всё было в крови, в вязкой, ещё навязчиво тёплой крови. И за щекой плескалась не проглоченная солоноватая жидкость… Чесио громко крикнул, потом ощутил тошноту и с удовольствием выблевал наружу красновато-тёмную субстанцию. Схватился за живот, заплакал от беспомощности, от ненависти, от отвращения к себе. Утирал лицо мокрым солёным рукавом и размазывал горечь с остывающей твердеющей кровью какого-то человека. Ему было тошно, противно, хотелось воткнуть этот самый кинжал уже в горло себе. Он долбил руками по сырой траве, оставляя там красные следы, и заливисто всхлипывал, не чувствуя своего тела. Он не помнил, сколько длилась эта истерия, но остановился, когда руки и ноги онемели, а глаза выплакали всю душу, оставив на её месте звонкую упругую пустоту. Вокруг был сизый, почти утренний лес с волшебным пением корольков и жаворонков, таким прекрасным пением, что Чесио начал улыбаться и безумно всхлипывать, думая, как противоречиво место и событие.

Он думал, что инстинкт обойдёт его каким-то образом, что он не набросится на человека, но всё это были далёкие сказки. Сейчас ему казалось, что сам Лесной дух посмеивался над ним и лживо нашёптывал на ухо успокаивающие словечки. От этого разум мутился, становился тёмного вишнёвого цвета, а во рту вновь ощущался терпкий вкус крови. Чесио с трудом встал — в голове шумело, звенело, плескалось, с дребезгом разбивалось что-то. Покачиваясь, он глянул на свою жертву с параноидальным ужасом; выдохнул облегчённо (хотя, конечно, и это относительно), обмяк, чуть снова не упал. Самой страшной мыслью было — а вдруг это Джованни?.. Глупо и невозможно, ведь голос был слишком звонкий, да и Чесио всегда предупреждал своего друга об опасности здешних мест — чтобы не совался лишний раз ночью. Но если б ужасающая мысль перетекла в действительность, у юноши не было бы повода не пронизывать своё горло этим тупым кинжалом.

На земле, уставившись красивыми голубыми глазами в небо, лежал какой-то молодой парнишка, примерно его возраста. Темноватые волосы, резкие черты лица; Чесио думалось с холодной, болезненной усмешкой, что тот бы мог стать хорошей гианой — вполне красив, да и пел сносно. Но уже не мог. Никогда.

Чесио ощутил приступ тошноты вновь, но его ничем не вырвало. Надо было срочно уходить, пока не начались галлюцинации в виде оживающей жертвы и накатывающей волны крови. «Зачем, Лесной дух, зачем ты нам приписал это? Я только что убил человека, выпил его кровь, но не ощущаю себя сколько-нибудь хорошо — наоборот, отвратительно, слишком отвратительно, что даже видеть себя не хочу». Юноша не сдержал слёз, развернулся было, но тут до его слуха дошли отдалённые голоса. Подействовали они словно обездвиживающее; Чесио застыл на месте и не смог шелохнуться. Голоса грубые, незнакомые, кричащие; звон металла, шуршание веток, и всё это приближалось безумно быстро, стремительно. А юноша не мог сдвинуться с места. Промелькнула шальная мысль: «Наказать себя за сделанное, остаться тут, сдаться с поличным и позволить убить себя». Такая скользкая, отвратительная, но до отчаяния приемлемая мысль. И ни шага в сторону.

Слева был холм, и голоса раздавались где-то оттуда. Чесио чувствовал себя заложником сказки с очень плохим концом: всё шло именно в этом русле. Люди ближе, ближе, смерть — на шаг отставала, но всё равно понемногу продвигалась вперёд. Когда казалось, что ещё пару секунд и его увидят на месте преступления, голоса вновь стали отдаляться. Чесио не знал: выдыхать с облегчением или с разочарованием. Однако судьба решила сама: вновь послышались тихий звон и шаркающие по грязи шаги. Один-два человека, не больше, отчего-то заключил юноша и утёр рукавом лицо ещё раз — чтобы люди узрели убийцу в лицо. Нескладное, смешное движение. Как будто разгневанным, увидевшим своего растерзанного друга или даже далёкого знакомого будет до его лица — просто возьмут и проткнут вилами прямо здесь! Чесио не знал, что это — гнев, лишь смутно догадывался, не могущий своей полугианьей сущностью добраться до истины, но думал: сейчас он должен увидеть эту эмоцию в полной красе. Он лишь помнил определение: горячий высокий костёр, неохотно занесённый в чью-ту душу. Ему казалось это куда лучшим исходом, чем оказаться красивым холодным пожирателем чужих тел — для девушек-то это имело за собой жестокий, но хоть какой-то смысл, а вот парни делали это затем, чтобы ублажить желание каких-то важных гиан.

В смутном тумане стала различима тёмно-пепельная фигура. Приближаясь, она всё больше чернела, и наконец сизый пар леса обрисовал ей черты лица, волосы и даже дал в руки нелепый тесак. Чесио не хотел знать своего карателя и опустил голову вниз, рассматривая застывшие вишнёвые следы крови. Пусть это случится быстро и больно до сумасшедших звёзд в глазах. Чесио вспомнил о матери, но как-то слишком поздно; жаль её, конечно, но она была не глупа — сама должна понять, почему её сын оказался чересчур непригоден для гианьего существования. Юноша её любил, но сейчас был равнодушен настолько, что острая вила, проткнувшая его грудь насмерть, казалась бы ему чем-то совершенно обыкновенным. Вила — да, но отнюдь не голос.