Орехово-алый мотылёк (СИ)

Несложно догадаться, что с этого вечера до следующего время продвигалось со скрипом и тяжело, будто за ним двигался целый воз с арбузами. Но всё было просто: воз не с арбузами, а с пыльными серыми мешками, заполненными до конца такими же пыльными печальными мыслями самого Чесио. Справедливо, что сказать: сам загрузил легкомысленное время, сам теперь и терпи его медленность — оно тащит, а не ты! Чесио лежал на кровати и ждал своего двадцатилетия, своего кровавого, ненавистного двадцатилетия; почти никуда не выходил и смотрел в деревянный потолок, где в паутине застряла стрекоза, и ожидал, когда придёт паук, который бы съел её. Изредка бросал взгляды на сундук в углу, прикрытый его детской занавеской для кровати — той самой, синей с звёздами. Он снял её, когда ему наступило двенадцать и когда почти все мальчишки начинали считать, что они совершенно взрослые и какие-то детские вещички им ни к чему. Теперь же только удивлялся своему мастерству, с которым он сделал эту несчастную занавеску, уже полинявшую со временем — всё же природа не поскупилась ему на таланты, только сам он их счастливо похоронил за своей если ленью, то мечтательностью и легкомыслием. Мысли были что надо перед будущим кровопитием, которое должно поставить крест на его совести раз и навсегда. Чесио думал, что достиг дна своего тёмно-водного настроения, но оно оказалось илистым и мягким — продвигайся глубже, пока можешь! И он равнодушно продвинулся; куда уж глубже, думал, а потом продвигался на немного дальше и только отчаянно усмехался — плакать никак, вода вокруг всё-таки!

Но под конец дня, такого растянувшегося, он всё же достиг предела, когда в глазах всё стало чёрно-белым, а вместо лучистых звёзд на небе появились острые ледяные точки, что резанули по глазам, когда он посмотрел в окно. И паук неожиданно вспомнил про жертву и съел её с потрохами прямо над кроватью Чесио.

Заснул он беспокойно; всё снилась ему будущая жертва — неопределённого пола, но невысокая, вероятно, такая же молодая, как и он. Никогда до сих пор не задумывался, что кто-то ею непременно окажется. Раньше думал, что сумеет улизнуть от кровавой повинности, но потом ему рассказала сестра, что там всё слишком строго: вернулся не залитый кровью — иди обратно. Тогда Чесио допытывал: а если людей не хватит? Мирэлла хмурилась и отвечала: вот уж за это беспокоиться не стоило. Вообще говоря, с того времени, как у юноши появилась милая племянница, он старался избегать сестру: она ему казалась слишком глупенькой, лишь податливо повернувшимся колёсиком у телеги, называемой «жестокие и неоправданные законы гиан». Но, как бы сам ни хотел, он тоже тихонько прогибался под этим обществом, куда старался не относить себя хотя бы из-за неправильного символа. И, увы, неправильность символа вовсе не ослабляла природные инстинкты — так недавно сказал Луиджи, одним предложением разрушив единственную надежду Чесио. Гианы совсем без штрихов — и те нападали почём зря, так что… Нет и не было никогда исключений. И уж он точно не мог стать им.

Благо, что Кармэла оказалась слишком умна, чтобы не беспокоить Чесио по пустякам и не устраивать в честь его дня рождения праздник. Съев с утра только кусок батона с оливковым маслом и выпив чая, юноша вновь упал на свою кровать и продолжил недвижимо смотреть в потолок. Шумная толпа, заявившаяся на пороге дома в полдень, была мягко выпровожена матерью; об отвратительном возрасте напомнил более роскошный, чем обычно, ужин. «Завтра… — думал Чесио, а у самого ложка в руках тряслась, бренча о тарелку. — Уже завтра Джованни разочарованно и взволнованно уйдёт оттуда, и… и что же это с тобой, мотылёк?». Внутри сломались ледяные оковы и всё затрепетало серебристым пламенем. Это был слабый сигнал; но в чём его смысл, если уже всё потеряно? Потом в груди стало так тихо и статично, что вновь показалось — там зияла дыра; но опять — ничего, да и после — тоже ничего. Просто показалось. Просто отголоски прошлого. Бесшумно утраченного прошлого. Бесшумно… Лучше б с треском и криками!

Весь следующий день Чесио проспал вплоть до вечера — никогда так не делал в своей жизни. Сны были тревожными, быстро сменяющимися, и всё время болезненно казалось, будто по голове гладила тёплая рука Джованни, а над ухом слышался его мягкий размеренный шёпот. Юноша вскакивал с вскриками и судорожно искал Джованни, при этом говоря «Нет, уходи, пожалуйста, я опасен!..». А затем медленно вползал в эту реальность и устало откидывался на подушку. И думал: где-то вот там сейчас ждал его Джонни, Джонни… Такое странное смешное имя! И он ждал его… или уже ушёл?.. Чесио трясло, как при лихорадке, а потом он снова засыпал и просыпался уже на полу с мокрыми щеками. Всё вокруг стало одной чёрной душной коробкой, в которой он на время терял сознание и, кажется, почти умирал, но вот снова тяжко открывал глаза и даже жалел, что не умер на этот раз.

Мать пришла к нему где-то в восемь, когда за окном изрядно потемнело. Чесио неохотно встал — если б не сделал это сам, то это бы сделал мужик, ловко прятавшийся за дверью и ожидавший его. Кармэла была бледна и взволнованно шептала: «Оденься в вот это. Тебя там ждут… Ну, береги себя, мой мальчик». В руки сунула жёсткие чёрные штаны и тёмную, пахшую дымом и кустом шиповника рубашку. Одежда нужна была тёмных оттенков — чтобы потом, если не отстиралась кровь, её не было видно. У Чесио ужасно гудело в голове, а ещё болезненно и неприятно горело в груди — уж лучше бы мотылёк, но это был не он, а, скорее, жгучее расстройство. Кармэла предложила завязать волосы сзади, но юноша отказался: они не мешали, да и уж какая будет разница, а?

За дверью его и правда поджидал какой-то мужчина. Нетерпеливо сказал «Пошли уже! Тебя одного ждать не будут!». Кармэла была вновь слишком умна для того, чтобы обнять сына, а только крепко сжала его ладонь и заглянула в глаза — не совсем понимающе, но близко к тому. Чесио безвольно кивнул и отправился вместе со своим временным спутником до главных ворот. Там происходила целая вакханалия: девчонки ревели, парни от испуга неловко поддерживали их, чем ещё больше расстраивали. Кто-то молчал, нервозно пожёвывая соломинку и смотря перед собой стеклянными глазами, кто-то почти кричал, бегая туда-сюда, кто-то даже не старался скрывать безумный стук зубов, кто-то заводил тошные речи про то, что всё они делают во имя своего чудесного рода и так далее… Чесио чувствовал себя чужим на этом маскараде безрассудства и вжимался в свою не по размеру рубашку, тщетно ища тепла. Некто невидимый где-то впереди начал громко говорить; все его слова аккуратно расплывались в голове у юноши, поэтому он так бы и не смог ответить на вопрос: а что сказали-то? Затем со скрипучим треском отодвинулась щеколда на воротах, и перед гианами открылся неизведанный ими лес, ещё прикрытой налётом тайны и приятного волшебства. Никто из этих ребят не мог знать, что ожидало их там; после этого они, может, и как-то объяснят себе случившееся и даже простят, но неприязнь к лесной глуши останется. Они никогда не смогут увидать бескрайние просторы высоких стволов, окутанных сизой дымкой, иначе, в другом свете; Чесио вдруг подумалось: а он-то, оказывается, чуточку счастливее других. Ну, это было пока. Вскоре суровая жизнь подравняет их настроение, как травинки, пониже.

Чесио просто следовал за остальными парнями и девушками, не ведая, куда шли те. Куда-то к мнимой гибели — пусть так. Было равнодушно после дневной лихорадки и, казалось, окончательной потери Джованни. Со всех сторон из непроглядной тьмы раздавались полукарканье, полукрики: «Давай быстрее! Сюда! Налево! Что ты так медлишь? Бегом! Теперь направо и за кусты!». Вместо Чесио этим резким неловким советам следовал кто-то другой, следовал чётко и слаженно — по крайней мере, сам юноша так бы точно не сумел. Бежали так долго, слишком долго, даже дыхание спазматически перехватило, но никому до того не было дела. Наконец волновое эхо, отозвавшееся со всех сторон, возвестило: «Дальше бегите вперёд, потом расходитесь кто куда. Там почти везде будут люди. Будьте осторожны и помните про все правила, которые я вам говорил. Удачи!». Чесио не знал про правила и просто, спотыкаясь об корни, неспешно двинулся вперёд. Холодный ночной воздух обжигал лёгкие, а взгляд растворялся в мягкой черноте сегодняшней ночи; белёсо-серые фигурки растворились в тёмной гуаши, и Чесио ощущал, что растворялся почти также: бесследно, без остатка. Сейчас он должен отыскать какую-то несчастную душу и жестоко убить её. Убить, при этом имея только тупой кинжал в кармане; юношу бросало в дрожь от одного осознания этого, а к горлу подступал кислый и колкий комок слёз. Но у него не было других вариантов, даже ни одного на уме. Всё, что оставалось, следовать за толпой и податливо прогибаться под глупейшие законы.