Орехово-алый мотылёк (СИ)

Когда Джованни сказал, что пора бы по домам, а то солнце уже уходило за горизонт, Чесио едва не потерял сознание от острой вспышки, резанувшей по глазам. Этой вспышкой было слово «конец». Насмешливое и прохладное словечко. Тут же вспомнилось всё, что они не сделали: так и не дошли до замка рядом с ближайшим озером, хотя до самого озера добегали и не раз; так и не простудились одновременно от затяжного купания в речке весной, когда не терпелось поплавать, но было ещё холодно; так и не… так и не претворили в жизнь кучу восхитительных и наивных моментов, хотя Джованни никуда не торопился и был прав — вон, целые года впереди! Знал бы только… Но, вот прямо сейчас продвигаясь с другом по берегу реки к их вересковому ограждению и почти попрощавшись с мостом — крепким, впитавшим в себя очередные счастье-радость-волнение-восторг, Чесио понял: они так и не сказали чего-то важного. Ни разу, но были близки. И трудно сказать, чем было это важное: то ли давнишним детским секретом, то ли невозможно личным откровением, то ли ещё чем-то. И от этого хотелось кусать до крови губы и не сдерживать противных слёз.

Наконец, дошли до места, где почти тринадцать лет назад всё и началось. И где теперь всё и бесславно заканчивалось. Чесио сжимал-разжимал кулаки, чтобы скрывать дрожь, и что-то бурно вещал, дабы не показывать предательскую хрипоту в голосе. Потом они остановились и ещё недолго о чём-то говорили. Юноше не хотелось его отпускать, не хотелось давать мягкому льну кофты выскользнуть из его пальцев. Он держался за его рукав и что-то щебетал, ощущая горячее дыхание на своей щеке, обжигающее, усыпляющее дыхание. Когда выдохся, решился заглянуть в глаза, забравшие себе ночное солнце, которое толком никто не видал из-за луны, но оно было именно такого цвета. Лицо Джованни было лишь слегка прикрыто тоской и печалью — как и перед каждым расставанием, конечно, откуда ему знать… Но в этот раз Джонни позволил себе обнять его ещё, хотя это уже выходило за все рамки дозволенного.

— Слушал бы тебя вечность… — шептал куда-то в волосы, едва доставая уха. — Но надо уходить. Ты так тараторишь, будто хочешь уместить всё недосказанное сейчас, будто мы уже не встретимся. Ну, полно глупостей! Как следует отдохни перед днём рождения, наберись сил. Всё же двадцать — круглая дата, а мы с тобой так отметим!.. Правда, м?

— Да… конечно, так. — Джованни посмотрел на него, приподнял за подбородок, и теперь уже его глаза сияли отчётливой серьёзностью.

— И… я бы хотел с тобой поговорить. Сказать кое-что. Но сегодня не успеем — говорить много, — зачем-то опустил руку к его сердцу, и мотылёк податливо зашуршал крыльями, почувствовав знакомое прикосновение. Чесио вздрогнул, прикрыл глаза; изнутри во все части тела стал приливать сильнейший поток жара, такого миндально-приторного, что даже во рту стало сладко. Открыл глаза; Джованни глядел на него насмешливо, нежно, а потом вздохнул.

— Но ты, безусловно, знаешь об этом. Я-то чувствую… — убрал руку с груди. Надо было в тот момент уговорить его, заставить рассказать, наплевать на домашние дела и задержаться на лишних полчасика. Но Чесио этого не сделал: жар поглотил его и съел без остатка. И ему совершенно было неизвестно, как сильно он будет потом жалеть… Зато сейчас, одурманенный объятием и своей пьянящей эмоцией, он только кивал и старался не закашляться, тогда бы выдав себя с головой — глупо и уже давно заезженно, но в каждый такой раз было трудно вспоминать те простые движения вдох-выдох. Трудно и запредельно нечестно — испытывать такое, а между тем уметь дышать!

— Будь осторожен и… — не договорив, юноша развернулся и побежал к вереску, чтобы хоть глупые сиреневые цветочки стёрли ему слишком горькие и ужасные слёзы, потёкшие по щекам в момент поворота — как же вовремя, ну правда, как же вовремя… Когда его уже нельзя было услышать и рассмотреть, разрыдался, как Мирэлла в детстве после поломки куклы — так же искренно, безысходно и сильно. Затем повернулся и увидел перелезшего через реку Джованни; тот махнул ему рукой и счастливо улыбнулся. «Может, и хорошо, что не узнаешь… Просто придёшь в следующий раз, а меня тут не будет. Подождёшь час, похмуришься и вернёшься домой. А после, походив сюда пару раз, перестанешь. Всё поймёшь. Всё — ну, что-то своё, придумаешь. Будешь злиться и ненавидеть меня, но останешься жив. А это ведь всяко лучше…». Подумал всё это и весело замахал рукой; хорошо, что издали слёз не видно.

Чесио специально сделал вид, будто оборачивается, а сам никуда не пошёл и провожал глазами фигуру, ругая себя за слёзы, из-за которых этот последний, обрамлённый грустью эпизод был виден совсем отвратительно. Не столько сама беда, сколько крошечная надежда на лучший финал убивала Чесио; в любом, даже жутко запущенном случае всегда верится в чудо, хотя вроде и понятно: ну где там ему, чуду, быть в здешних помоях?.. А всё равно тайно, неосознанно, но верится. И наспех вырубало всё равнодушие и всю подготовку к неприятности. Чесио знал: вот сейчас всё упустил, во всём проиграл, что вот прямо тут же надо встать на ноги и бежать, на сколько хватит дыхания, до Джованни и признаваться-признаваться-признаваться. Поведать о своей нелёгкой жизни гианы и просто припереть к ближайшему дереву: «Говори, что хотел». Мотылёк внутри настукивал эти мысли и, если б обладал большей силой, вытолкал бы безвольное ленивое тело к нужной цели. Но… Но. Чесио упал на землю без сил, упал и не ощутил боли, словно стал туманом, лёгким и беззаботным, любимцем лесов и мечтательных людей. Джованни не был мечтательным вообще, но явно не избегал прогулок среди молочного дыма в лощинах; Чесио бы тогда мог без страха виться вокруг него и нашёптывать свою печальную правдивую историю. Но туманом он не стал и даже боль ощутил запоздало; перед глазами завертелись кроны и небо стало зелёно-лилового цвета.

========== 6’ Паук, кинжал и рассвет. ==========

Температура понижается, температура понижается,

Я не уверен, что это когда-нибудь прекратится.

Руки трясутся от темных мыслей в моей голове,

Ты единственное, что у меня есть.

«Doubt» Twenty One Pilots ©.

Чесио очнулся только тогда, когда чуть не захлебнулся своими слезами, и закашлялся. Солнце, судя по длинным лесным сумеркам и непрерывному скрежету деревьев, уже зашло за горизонт. Также ловко пропала мысль догнать Джованни и рассказать всё: ну, он мог лишь изумиться и предложить таки встретиться — добрая душа — а вдруг его не потянет убивать? Или скрепя сердце решили бы никогда больше не видеться; и от одного этого обоюдного, хорошо оговорённого решения становилось тошно. Нет, всё было бесполезно. Лучший вариант — остаться невинным фиалковым воспоминанием, хорошим и красочным. Только под конец разочаровавшим — впрочем, как и все воспоминания из рода ностальгии. Или очередной выбор для слабаков?

Чесио устал думать и не мог вливать жёлто-вонючий яд в свою душу — она уже и так стала этой смесью. Распространилась по всему его телу вместо крови и превращала, вероятно, в ту самую настоящую гиану — бледнокожую, холодную, мерзкую внутри. Теперь они представлялись только так. Юноша вспоминал прикосновения Джованни, и мотылёк, казалось, обречённо вздрагивал: уже не горел, а потихоньку догорал. «Джованни знал, что с ним делать, и чудесно управлялся. И знал, что я чувствую, даже говорил, будто я и сам всё вижу… а я… ничего, ровным счётом! Только этот дурацкий мотылёк! А ведь это разве какая-то эмоция?..». Иногда не мог идти, останавливался и утыкался в свой бедный мокрый рукав; сидел подолгу, таки вставал и неохотно шёл. Сердце звенело от боли и старательно, медленно разрывалось на сотни кусочков; предательски медленно, чтобы подольше было неприятно и глупо. Но Чесио знал: он, конечно же, заслужил. Даже странно, что боль была как будто во сне.

Но, дойдя до дома, осознал тут же: ах нет, всё было в совершенном порядке. Судорога буквально подкосила всё тело, а кислота свела скулы, что ни сказать, ни прокричать, как отвратительно ему было, не оказалось возможным. Мать встречала с перепуганным и взволнованным лицом, долго расспрашивала, наконец, отчаялась и предложила поесть; Чесио прошёл мимо неё в свою тёмную пыльную комнатёнку и повалился на пахнущую древесными опилками кровать. Юноша уже не плакал — глупо, стыдно и невозможно было столько плакать, а лишь, полусмеясь, полувсхлипывая, зарывался лицом в подушку и думал: более чем нелепо провести последнюю встречу с Джованни он не мог. Ничего путного, одни посторонние разговоры, пустые темы и безликие вопросы; надо было говорить о чём-то другом, но о чём именно, даже сейчас Чесио не мог сказать. «Может, про мотылька? И то, что Джованни с ним неосознанно делал? Или про себя?.. Или про нашу последнюю встречу? Да всё что угодно подошло бы, кроме дурацкого рассказа про добытый мной мёд и выращенную сливу». Но ругать себя юноша устал, тем более, толка от этого не было отнюдь. Внутри теперь болело, но уже глухо, отдаваясь смрадом в глаза и затемняя всё вокруг; в груди всё так рушилось и пустело, что на секунду Чесио стало страшно, и он приложил руку к сердцу — проверить, а вдруг там уже дыра, сквозная большая дыра, через которую можно потрогать матрас, или вдруг его сердце давно не билось, потеряв подпитку от мотылька, а он сам жив лишь по хорошо отлаженной инерции и сейчас законно умрёт? Но, увы: изнутри неохотно стучало, а рука не нащупывала никакой дыры, хотя там она, конечно, была. Мотылёк совсем притих, ощущалось, как он недовольно порхал туда-сюда. Чесио думал: наверное, мотылёк жалел о том, что выбрал себе такую скучную, потерявшую всё, что можно, причём самым унизительным способом, жертву, и теперь не мог выбраться — потому что, видимо, мотыльки выбирают навсегда. Хотя кто знал этих обманчиво красивых существ?..