Орехово-алый мотылёк (СИ)

Как-то так представлял себе будущее Чесио. И так отвратительно переживал и рвал на себе волосы, что под конец тошнотворная тревога превратилась в безумное равнодушие — наверное, одно из страшных метаморфоз чувств. Он изнутри выгорел, выцвел, как хрустящие листы новой бумаги со временем, и теперь ощущал себя что-то около детских пыльных куколок, сделанных самой Мирэллой, что лежали большой бесформенной грудой в сундуке, более ненужных ни самой Мирэлле, ни её дочери — можно купить игрушки куда красивее, чем эти нелепые попытки. Он также был закинут судьбой в дальний тёмный ящик и бережно покрыт пылью — всё, судьба напиталась его беззаботной жизнью, сейчас ставшей скучноватой и с каждым днём темневшей, и откинула его от себя подальше.

Ну, а теперь же — всё. Жуткое, безразличное к трагедиям или счастьям слово — что бы оно ни значило — конец ли или ощущение бескрайней, пока ещё чужой бесконечности — оно всё равно было холодным и с трудом укладывающимся в голове. Для Чесио это значило тотальный конец, чёткий и точный удар по разноцветной верёвочке его жизни. Что делать дальше с его бессмертием? Может, попытаться изобрести волшебное зелье от этих инстинктов?.. Но юноша знал: волшебство закончилось ещё очень давно, о нём ещё слабо напоминал мотылёк в груди, на встречах с Джованни не дававший покоя. Да и способностей у Чесио к изобретению, откровенно говоря, не было никаких, он это и сам прекрасно понимал. Наверное, средняя одарённость вместе с ленью — убойная смесь, чтобы задушить в себе все таланты, но Чесио, кривясь, испивал её уже много лет и корил себя за такое, но продолжал. Это отравляло его куда меньше в сравнении со скорым расставанием, но вскоре оно должно занять почётное место среди всех ядов в его беспокойном и полном сумраков сознании.

И — что же за подлость — Джованни в последние дни стал невозможно заботливым, даже излишне, слишком ласковым и вообще не похожим на себя. И именно — под окончание вообще всего!.. Это было выше сил Чесио; он тонул, задыхался в его объятиях, позволял прикасаться тому к его щекам, шее, груди, чтобы ощутить мотылька, и, жмурясь, разрешал шептать безумные слова. Всё это казалось слишком не похоже на отношения двух взрослеющих мужчин, но оно было чрезвычайно приятно, безрассудно до звёздочек перед глазами, отчаянно болезненно, трепетно и невозможно горячо от бешеного пламени в душе. Чесио казалось, что мотылёк говорил ему в такие моменты «ты всё делаешь правильно»; хотелось ему верить, но юноша ощущал: чего-то он определённо не знал, до какого-то смысла не мог дойти своим сознанием или сердцем. Нечто происходило вокруг них с Джованни, но было так далеко и приятно недосягаемо, что и не могло волновать их умы. Точнее, не волновало только юношу, а вот его друга — вполне могло; и откуда ж ему знать…

Чесио не понимал: мотылёк внутри него яростно колотился по своей клетке, когда Джованни прикасался к нему или говорил удивительные вещи, и ведь это всё было не просто так. Может, залетевшая бабочка, которую он так сильно ждал в детстве, пыталась что-то сказать ему? Или натолкнуть на мысль?.. Может, если бы он ещё немного побыл тем беззаботным ребёнком, собирающим все первости мира (которые до конца так и не собрал), он бы понял это, но теперь… Его душа была наполнена сухими опавшими листьями, которые мотылёк терпеливо поджигал и получал новую порцию таких же, холодным густым туманом, утопающим болотом вместо земли и гнилыми ветками — настоящая осень в какой-нибудь лощине рано утром. И там точно не было место какой-то яркой догадке; а если и была — поди найди в той грязи, да и поздно, отчаянно поздно! Лучше уж вообще не находить, чтобы ненароком не создать очередной кислый яд. Чесио понял: осень наступила у него почти мгновенно, как только он ушёл после собрания. И вот вообще неудивительно.

Неудивительно так же, как и последняя встреча. В предпоследнюю они позволили себе слишком вольно распоряжаться и так сильно ограниченным временем. Чесио напоминал себе заболевшего простудой, только в его случае не простудой, а воспалением души — изгладывающая потихоньку изнутри болезнь, такая медленная, но такая хищная. Именно потому он так громко и долго смеялся, словно глушил подходящие к горлу слёзы, так часто прикасался к человеку, который скоро будет вычеркнут из его жизни, и так правдиво говорил всякие бредово-лучистые словечки.

А в последний раз… Они сидели на своём мосту, слушали журчание реки и молчали, соприкасаясь пальцами. Любой начинавшийся разговор сходил на нет, и это не было чем-то тяжким — наоборот, душа аккуратно растворялась в этой жемчужно-прозрачной тишине и покорно стелилась тихим дымом по мягкому цветочному дну. Молчание — состояние куда более интимное, чем объятие; Чесио уже знал это, а в некие редкие минуты им удавалось смешивать молчание с хрупким объятием — такое перемешивание вызывало сладостную тягу где-то внизу живота и упруго било по дыханию. И сейчас, сидя на бортике, как в детстве, и свесив ноги вниз, они смотрели, как под водой плескались синие, рыжие и пепельные рыбки. Подданных в виде чирка, утки и савки у них давно не было — видимо, этих птиц совсем прижали к гнезду домашние дела. Точнее, так считал Чесио, а Джованни скептически утверждал, что они просто-напросто умерли от старости — столько лет птицы не живут. Суровая правда отзывалась для Чесио буквально отовсюду.

— Слушай, у тебя меньше, чем через два дня, будет день рождения! Мне так жаль, правда, но я не смогу встретиться с тобой в тот день… да и ты, наверное, тоже. Давай на следующий день после него, ладно?

— Конечно, да, конечно… — бессвязно шептал Чесио, нервно бросая собранные камешки в пенящуюся водную гладь. — Что-то случилось у тебя?

— Да… ну, не то чтобы со мной… — юноша услыхал боль и тут же повернулся: Джонни был хмур и печален. — Не хотел говорить сразу, чтоб не омрачать встречу, да и тебе настроение. Мать умерла сегодня утром.

Чесио не знал и навряд ли мог знать, что такое смерть близкого — по крайней мере, на данный момент, но внутри от этих слов всё дрогнуло. Он не знал, какие умиротворяющие слова надо было говорить в таких случаях, поэтому просто сжал ладонь Джованни в своей и поднёс к губам. Его друг умело мог скрывать боль — ну, Чесио никогда бы не подумал, что произошла такая трагедия. Сейчас парень слабо улыбался, кивнул и положил голову ему на колени. Чесио трогал эти жёсткие чёрные волосы, изредка и будто ненароком касался его шероховатой кожи и почти мог уже рассказать всю правду, глядя в эти глубокие бесконечно спокойные глаза — так стало бы легче, а если не легче, Джованни тут же придумал бы выход, изобрёл бы зелье вот прямо здесь, из ничего. В него переселился детский энтузиазм Чесио, а сам Чесио больше не пускал его к себе, с подозрительным равнодушием открыв дверь обольстительно убивающей осени. Но — табу. Будь проклят этот дух!

— Хэй, цветочный мальчик, ты сам не свой… Всё нормально? — глядя снизу вверх на него, Джованни протянул руку, и юноша ощутил на своей щеке нежное прикосновение прохладных пальцев и прикрыл глаза. «Сказать сейчас же, ежесекундно…» — слащаво проносилось в голове, но в действительности Чесио, вздохнув, проговорил только:

— Нет, всё нормально. Видимо, немножко из-за твоей новости.

— О, нет смысла уже переживать. О мёртвых, знаешь, нет смысла переживать. Переживать стоило перед этим, когда человек лежал при смерти — тогда ему было хуже всего. А теперь моей матери, поверь, лучше, чем нам всем. Поэтому просто пойми: мы стали на шаг ближе к нашей мечте о домах рядом друг с другом, — Джованни говорил ещё какие-то ободряющие и чудесные вещи про их будущую жизнь, про то, как они будут обедать и ужинать вместе, вдвоём отправляться на охоту или держать кроликов, ранним утром убегать к ближайшей реке и окунаться с головой в ледяную воду, готовить спагетти и собственноручно выдавливать вино и долго-долго держать его в подвалах. А Чесио слушал, кивал, улыбался, но в груди, казалось ему, слишком слышно для друга рокотали всхлипы. Конечно же, будут они, только уж, прости, Джованни, но не в этой жизни. Губы дрожали, голова кивала невпопад, душа обливались жгучими каплями, как таявший воск. Ещё смутно верилось, что это в последний раз — они в последний раз, их слова в последний раз, их река, мост — всё, всё остановится на этом месте и больше никогда не продвинется вперёд. Чесио до пульсирующей боли прикусывал язык, безумной с налётом отчаяния улыбкой пытался затемнить боль в глазах, а сталкиваться взглядом с другом отнюдь не хотел — казалось, тот поймёт всё тут же и заставит говорить. И лишь мотылёк напоминал своим лёгким жжением при каждом прикосновении об упущенном будущем; давно, давно упущенное будущее стало таким, увы, ещё до рождения Чесио — не мог он не родиться ужасной красивой гианой.