Орехово-алый мотылёк (СИ)

Ещё путешественник говорил, что им следовало проявлять осторожность, когда они выпускали юных неопытных гиан в честь их двадцатилетия на свободу. «Нужно хотя бы менять места, где они охотятся на людей. Последние ставят там ловушки и благо, если перед этим мы выявляем их. Но, честно говоря, мы отправляем наших юнцов на одни и те же места в течение уже двадцати лет. Люди этого просто так не оставляют…». Чесио слушал его и тихонько замазывал его словами свою гноящую рану на сердце, только мази было немного и она оказалась слишком слабой для его случая. Потом решился на откровение и признался, что имел знак конвольволо немного иной: ему забыли пририсовать ещё одну чёрточку. Луиджи сначала напрягся, а потом, посмотрев на знак, немножко облегчённо выдохнул. «Хотя бы одна есть. Если бы не было ничего, мне, уж извини, пришлось бы сказать твоей семье и даже управлению. Но так… знаешь, так даже ещё хуже. Не хотел тебя расстраивать, но ещё хуже, да. Те гианы, у которых вообще нет штрихов… ты их, кстати, когда-нибудь видел? Нет? Ну, так они всегда эмоциональны, чувствительны, излишне активны. Но, понимаешь, они испытывают эти пагубные чувства хотя бы по-настоящему, в полной их мере. Они обязательно сбегают из деревни ночами. Всех таких недогиан, каких я если не знал, то видел, были девушками. И они сбегали к симпатичным юношам-людям из ближайших деревень — не мудрено, такое чувство, от которого нас избавили, любовь — в это время кружит головы всем им. Но, совсем не зная людей, они страдают из-за их порядков, полностью уместных там. И приходят заплаканные, униженные, оскорблённые. Им оказывается совсем не по нраву то, что следует у людей за любовью. Да они просто не знают про это; конечно, им не причиняют боли — благо, гианы с рождения не невинны, но их мучает боль душевная, у них болит внутри сердца. Они просто все не знают о тонкостях, думая лишь о возвышенном. А вот ты… таких, как ты, с таким символом, я вижу впервые. Это значит, скорее всего, что ничего такого ты чувствовать не будешь, но душа твоя рвётся в какие-то дали, в какие-то недоступные для неё мечты и ощущения. А если вдруг и ощутишь что-то такое, чего нам запретили чувствовать, то навряд ли поймёшь, что это такое. Серьёзно, я не знаю, что с этим делать».

Видимо, делать ничего и не надо было. Чесио не всё, что говорил Луиджи, понимал полно, но был благодарен ему за поддержку. Однако ему стало ещё хуже, чем было: лучше бы уж свихнулся с ума от ярости, любви, экстаза, мстительности или вообще ничего не ощущал, став радостным послушным глупцом, чем вот так он мучился, встав поперёк меж двух пропастей. Честно говоря, Чесио догадывался о том, что что-то в нём будет неполноценно; конечно, в подробностях о таком мог знать кто-то в деревне, но кто — вопрос хороший, не бегать же к каждому с таким ужасным откровением.

Немного спустя, когда ровно после рождения красивой здоровой малышки Мирэлла получила в подарок от матери маленький домик недалеко от них, она съехала, и в доме стало тихо и ещё грустнее. Чесио находился там только утром, чтобы позавтракать, и поздно вечером вместе с ночью, чтобы поужинать и переночевать. А во всё остальное время шлялся где попало, каждый раз удивительным образом добывая себе обед из ничего. Он не понимал почему, но его тянуло сбежать из деревни, оставляло здесь только одно: безысходность в любом случае. Если сбежит, через полтора года уже снова будет вынужден прийти сюда, а иначе люди забьют его до смерти из-за убийств. А так он прогнивал со своими тянущими серыми мыслями, как яма с водой и осенними листками, которая потихоньку превращалась в вязкую бурую массу. Единственный, кто кидал в эту глубокую мусорную яму радужные отблески, был Джованни, неизменный Джованни, сам заваленный кучей проблем и мелкими обязанностями. Что радовало: их отношения становились всё крепче и теплее, казалось, с каждой встречей только сильнее. Если ещё в глубоком детстве, когда они только познакомились, господствовали более деловые отношения, если так можно было сказать: по типу того, что сегодня они исследовали дерево, на которое укажет один, а в другой раз — уже на которое укажет второй или что почти через встречу они приносили друг другу сладкие гостинцы, то с более осознанного возраста всё стало в разы искренней. По крайней мере, в детстве было легче сойтись, основываясь порой на личном маленьком эгоизме, а чуть позже было лучше укреплять дружбу, осознавая значимость друг друга в своих жизнях. Джованни был строг и циничен, если судить по его рассказам, но с ним, думал Чесио, он скидывал эту нужную там, среди людей, маску. И чем ближе был конец этой истории, тем слаще, дольше и непривычнее были совсем неуместные объятия, и тем убийственнее, пагубнее и сложнее казались расставания.

Неожиданным образом жизнь превратилась в круглый гладкий шар, который пустили вниз по отвесной скале и обрызгали его чудесным дорогим парфюмом, чтобы даже за секунду до встречи с каменистой землёй казалось, будто всё прекрасно и чудесно. Точнее, может, виднеющаяся пропасть и говорила о чём-то, однако одурманенный мозг воспринимал её как данность. Вот также ощущал себя и Чесио: совсем скоро ему должно было стукнуть двадцать, совсем скоро он должен разбиться вдребезги о то самое каменистое следствие, но каждый разговор с Джованни осветлял эту перспективу. Друг говорил ему: мы уже почти взрослые, цветочный мальчик, хотя мальчиком тебя язык не поворачивается назвать, поэтому было бы здорово, если б ты или я сумели покинуть свои деревни или прийти друг к другу и поселиться рядом; чтобы не томить себя долгим ожиданием, а каждый вечер без забот встречаться за кружкой чая — ладно, каждый раз за кружкой совсем разного чая, по его, Чесио, рецепту. Чесио говорил, что это невероятно здорово, но надо взвесить все за и против, и отворачивался якобы откашляться, а сам быстро утирал горючую слезу. Джованни говорил: пока невозможно им сойтись или переехать, каждому надо закончить свои дела. Лично у него уже пару лет как слегла мать — от старости ли или от болезни. Никто из семьи не надеялся на выздоровление, зато все давно свыклись, что могли обнаружить бездыханное тело в любой момент. И для Джонни это, вероятно, было делом чести: быть с матерью ровно до её кончины. Чесио с трудом осознавал эти далёкие вещи, хоть и сто раз слышал про них от друга: какая-то старость, нелепая смерть. Однако в душе искренне желал, чтобы мать Джованни ещё немного продержалась — потому что иначе надо было каждый раз выдумывать причину, почему пока они не могут жить рядышком. Даже если Чесио бы приехал в ту деревню, в его двадцатый день рождения ему бы пришлось поспешно съезжать и больше никогда там не появляться. А какой смысл травить и так изъеденную удушающим ядом душу, чтобы вскоре уехать? Нет, будет ещё больнее; хотя куда уж тут…

И вот, к сожалению, время, выданное Лесным духом всем гианам, знакомым с людьми, истекло. Случилось это слишком резко, сумбурно, что Чесио не успел и ойкнуть от боли, как ему под ребро воткнули нож-осознание. Осталось только, широко распахнув глаза и притрагиваясь к горячей струящейся крови, ошарашенно смотреть на это и, так и не поняв, повалиться замертво наземь.

Одним весенним деньком пришёл Карло и задал ошарашивающий вопрос: у тебя же день рождения через неделю? Чесио, и сам не зная, отвечал да и нет и наконец сказал, что лучше б ему никогда не исполнялось двадцать. Так разозлился, что зачем-то накричал на бедного Карло; на шум вышла Кармэла, помирила их и ответила, что и правда двадцать ему будет ровно через неделю. Конечно, Карло уже не хотел о чём-либо говорить, но он обязан был передать: если у Чесио день рождения так скоро, то ему придётся отправляться с группой ребят сразу же на следующий день. И, добавив, что чем быстрее, тем лучше, мгновенно ушёл, боясь вызвать злость друга на себя ещё больше. А Чесио всерьёз был готов подраться с ним прямо здесь, но в итоге пообещал матери, что никуда он не пойдёт, и заперся на полтора дня в комнате, не желая видеть кого-нибудь или что-нибудь, а желая погружаться до лёгкого бессознания в мутную воду своих тревожных мыслей снова и снова. Но в душе, конечно, знал, что безусловно отправится в это кровавое путешествие. И было б оно менее болезненным, если бы не подпитывалось осознанием навечной разлуки с Джованни: даже тихо наблюдать за ним из-за кустов не мог — всё равно бы природа дала знать своё. И до двадцатилетия всего две жалкие встречи. Две. Жалкие. Встречи. Всё, что останется от почти тринадцатилетней истории их дружбы, это вечный мост и вечная речка под ним. А они разойдутся и сгинут под наплывом времён: правда, один из них останется гнить долгую нудную вечность, пока случайно не утонет в воде или не попадёт под чей-то нож, а второй избавится от душевных мучений всего-то лет через шестьдесят, а может, и меньше. И первый будет долго, долго плакаться в подушку, когда узнает о кончине второго — тем сквернее станет его существование, и так бесполезное.