Орехово-алый мотылёк (СИ)

От Джованни юноша не стал скрывать свою неуспеваемость и объяснял лишь каким-то странным, наплевательским отношением почти ко всему, кроме, наверное, их встреч. Старший друг его журил за такое, но потом понимающе приобнимал за плечи, заставляя огненную массу разливаться по телу Чесио, и говорил, что это просто переломный период по пути к взрослости — надо его преодолеть, и каждый делал это по-своему. «Знаешь, когда наступит двадцать с чем-нибудь, всё прояснится. Правда, на плечи лягут другие заботы, но более материальные и преодолимые. А сейчас нужно просто ждать». Чесио не хотел ждать и не хотел двадцати лет — потому что тогда в его жизни не будет места Джованни. Он не смог придумать ничего лучше, чем отказаться от встреч с другом, что был просто высечен где-то внутри него. Конечно, этим он лишь вырвет, скорее всего, от себя кусок сердца, но иначе поступить он не мог. Никто не мог на его месте. Потому что иначе Джованни просто погибнет с ним. Если, конечно, оратор не соврал, что навряд ли — обычно врут для чего-то полезного, а здесь из полезного было разве что запугивание всех девушек и юношей. Это иногда тоже полезно, но всё-таки… Да, Чесио решил, но где-то в глубине души думал, что должно произойти чудо, которое избавит его от этого недуга или превратит Джованни в гиану; верить в чудеса в его возрасте уже отнюдь не полагалось, поэтому он и сам удивлялся, когда одёргивал себя от подобных мыслей. Представив жизнь без Джованни, без его тёплых объятий и деловитых слов, без его сладких улыбок и горьковатых прикосновений, без его жгуче солнечных насмешек, Чесио часто начинал плакать почти взахлёб, почти понимая, как унижается хотя бы перед самим собой, но резь и боль били по глазами, били по душе, только у неё вместо крови были слёзы, вот и всё. Тогда он прятался подальше от всех и в первую очередь от себя и позволял душе немного кровоточить.

Однако, когда в мыслях была блаженная пустота напополам с хрустящим полусчастьем, Чесио даже мог радоваться жизни. Хотя бы ради Джованни, ради только светлых воспоминаний, которые бы остались у него от юноши. Но время всё равно дико разгонялось, и Чесио чувствовал, как внутри него сгущались тёмные краски и завывали студёные ветра. Джованни добавлял в эти краски ведро радужных цветов и успокаивал ветра, однако ж время остановить не мог. Тогда юноше нравилось забываться недолгой приторной горячей полудрёмой в его объятиях прямо на мосту; он старался впитывать каждый момент, каждую секунду, запоминать каждую чёрточку в лице, которое скоро ему придётся покинуть, запомнить каждый аромат и каждую хрупкую эмоцию, сильное слово и искру безумия, когда они стояли близко-близко. Но всё выходило не так: вся эта прелесть быстро забывалась, и Чесио с трудом мог вспомнить каждую мелочь, разве что нечто уж совсем необычное. Значит, оставалось просто жить или, лучше сказать, доживать; Чесио ушёл в себя слишком глубоко, чтобы быть пригодным для какого-либо дела. Кармэла журила его, Мирэлла вообще с ним ругалась, но он, едва устраиваясь на какую-нибудь лёгкую работу, на следующее утро забывал прийти на неё. А если не на следующее, то когда-нибудь позже, но обязательно скоро. Чесио и сам понимал, что так жить было нельзя, но полностью отдать свою раненую душу какому-нибудь делу не мог.

Однажды, ровно через год, Мирэлла долго не возвращалась к ужину. Удивительно, но мать была спокойна и говорила, что у неё свои дела и сегодня она будет чуточку позже. Чесио заволновался и решил, что дождётся её. Сестра пришла поздно за полночь с растрёпанными, выбившимися из косы волосами и в мокрой одежде, будто на неё кто-то вылил таз воды. Глаза её испуганно блестели, грудь тяжко вздымалась, руки дрожали, она была бледна и едва стояла на ногах. Затем Мирэлла, съезжая по двери, устало опустилась на пол. Чесио и Кармэла подбежали к ней, доволокли до кровати, но у неё не было сил скинуть с себя влажную одежду. Чесио был в полнейшем шоке, а вот Кармэла, хоть и выглядела неприятно изумлённой, как будто и ожидала увидеть свою дочь если не в таком, то ещё и в худшем виде. Полчаса не говоря ничего и не отвечая на вопросы, сестра лежала почти неподвижно, уставившись в потолок стеклянными неживыми глазами. У юноши волосы вставали дыбом от этого взгляда, он вопросительно смотрел на мать, однако та только кивала ему, мысленно передавая: «Подожди, не торопи события, всё нормально». Наконец, Мирэлла, повернувшись к ним, вымученно улыбнулась и сипло заговорила: «Ожидайте пополнения в семействе». Кармэла счастливо улыбнулась и всю ночь провела вместе с ней, говоря всякие успокаивающие слова; Чесио, сначала прикрыв рот рукой, чтобы не издать изумлённого крика, постарался искренне её поздравить и ушёл спать. Но сам не спал, а представлял, как сестра умертвляла очередного несмышлёного человечка и насыщалась его кровью; теперь его племянник будет напоминать ему разве что о чьей-то смерти. Пусть вроде и не напрасной со стороны леса и его обитателей, но все же случившейся, стало быть, разбившей чью-то жизнь.

На самом-то деле, он не так давно осознал, что и сам являлся чьей-то смертью. Слишком разъедающее знание, оно стелилось по дну его души ядовитым дымом. Мать, изредка оставаясь с ним наедине, начинала говорить о том, что сперва для неё это тоже было противоестественным, но потом оказалось вполне логичным, ведь она очищала лес от его грабителей, что и так с каждым годом уничтожали все угодья. Она говорила, что ему не стоило беспокоиться насчёт того, будто бы гианы убивали безобидных людей: добрые люди никогда не стали бы вредить лесу. Она говорила: «Не мучай себя и свою совесть. Изначально это кажется диким и неуместным, но затем эти самые злые люди считают нас лишь каким-то ресурсом. Мы должны иногда давать им отпор». Но Чесио смутно понимал её слова, молчал пару минут и тут же уходил: лучшим вариантом казалось копить это в себе. И вот этой ночью он ворочался с бока на бок, стараясь отогнать от себя образ Мирэллы, залитый чужой кровью, с невменяемыми блестящими глазами, совсем как у того зверя-росомахи. Но оно так, судя по всему, и было. А потом появился образ маленького пухлого малыша, с которым сестра будет приходить к ним на выходных, а Чесио будет держать его на своих руках, пытаясь спрятать нервную улыбку, ведь недавно родившийся ребёнок уже таскал в своей душе тяжкий грех. Да и сам юноша, и Мирэлла, и даже их мать, и даже её мать, редко заходящая к ним и всегда казавшаяся лишь её сестрой — все они сами, вплоть до тех первых гиан, родившихся ещё более-менее сносно, были с самого детства опорочены чудовищной жестокостью, благодаря которой родились. Конечно, Чесио осознал это давно, ещё на собрании, но точное, резанувшее по глазам понимание, словно молния, пришло только с двадцатилетием Мирэллы и её походом на ту злосчастную опушку. «Всего два года… два года осталось с тобой, Джонни. Слишком мало».

Обладая пытливым умом, Чесио решился спросить у Луиджи, есть ли средство или хоть зелье от этого наваждения. Ведь ему, путешественнику, это должно было сильно мешать. На что слегка загорелый мужчина отвечал: нет, пока нет, и, думается, что ещё долго не будет. Ему это и вправду сильно мешало и ходил он в основном ночью по улицам и деревням, чтобы не навредить кому-либо. Но это было жутко неудобно. Правда, встретив человека, он не обязательно тут же бы напал на него, но именно эта-то неизвестность и пугала больше всего. Луиджи добавил, что пока создавать средство от их природных наклонностей не было выгодно для всего рода гиан: ещё некоторое количество лет, неизвестно какое, правда, население будут увеличивать, обязывая уж точно всех девушек отправляться за свежей кровью. И глухие крики их совести должны перебить прелестное лепетание миленького ребёночка и дурманящий рокот Лесного духа. А что делать мужчинам — совсем непонятно. Ничто не могло заглушить внутренний противный голос. Луиджи говорил всё это, и Чесио, едва сдерживая себя, признавался себе, что наконец нашёл понимающего его гиану. Правда, Луиджи редко задерживался в деревне более трёх недель — работа обязывала уходить и приносить в деревню отголоски внешнего мира. Но это было лучше, чем ничего.