Орехово-алый мотылёк (СИ)

Джованни собрал всю посуду, добавив, что пора бы расходиться, а то уже светлело. Чесио вручил ему оставшийся сухой пучок травы — пусть угостит семью, такой чай должен прийтись всем по вкусу, особенно с утра. Потом он недовольно глянул на небо, всем взглядом говоря: может быть, ты вновь посереешь и оттянешь утро на пару часиков? Но отнюдь: сквозь облака кто-то периодично подсыпал растолчённый аквамарин, и небо зажигалось всё сильнее, а сбоку подкрашивалось сиренево-алым цветом. Наступало безветренное, молочно-влажное утро, и Чесио пока не думал, что будет после того, как он вернётся в деревню, и вообще — с его дальнейшей жизнью. Сейчас были только высокие заросли дикого гибискуса с редкими бело-чёрными цветочками, непрекращающиеся разговоры — юноша начал рассказывать про свой необычный сон, и они, всё никак не могущие расстаться, уже полуразвернувшиеся, но не ушедшие, явно одурманенные резким запахом убийственно синих цветов острицы. Наконец, Джованни не вытерпел: бросил свои плошки в мягкий раскидистый пырей и, сделав два больших шага, прижал Чесио к себе. Юноша ощутил свою противную дрожь, своё отдававшее сладким отзвуком сердце, своё тихое редкое дыхание и пропавшее в нежно-травяном тумане неоконченное предложение. Теперь другое: слишком приторное тепло, слишком крепкие руки, слишком предательское стучание другого горячего, но таинственного сердца, слишком резко приводящие голову в непорядок странные мысли, что появлялись после каких-то неразборчивых, остро пронзительных слов. Чесио ощущал шебуршащее в волосах дыхание Джованни, сам утыкался носом в складки его рубахи, пропитавшейся воском вечерней свечи перед ужином, крепким мылом и какой-то пряностью. Это жутко кружило голову, заставляя ноги почти подкашиваться и терять землю; небо над ними было уже и не небом, а большим сияющим потоком реки — наверное, их реки, той самой, на дне которой лежали тускнеющие камни-звёзды, ракушка-луна и полупрозрачные белые сомы-облака.

Над левой ключицей приятно закололо; Чесио едва сумел вспомнить, что такое полноценный вдох, и очень было бы странно, если позади него сейчас не вырастали крепкие красновато-рыжие с отблесками искорок крылья. Лёгкое, по-братски невинное прикосновение губ к его лбу заставили мотылька в груди поделиться на тысячу таких же мотыльков, не менее ярких и сильных; это было сравнимо, как если бы внутри жадно и одновременно загорелись тысячи угольков. К месту над ключицей будто приложили раскалённое железо; так хорошо и плохо вместе с тем ему не было никогда. Глаза едва не слезились, глядя на Джованни, но он улыбался, скрывая болезненное прикасание неизвестного к его душе.

— Береги себя, — отпустив его и потрепав по голове, тихо говорил Джонни. — Больше тебе не будут сниться кошмары. Обещать, конечно, не могу, но…

— Но я верю, просто знай! — Чесио кивнул, улыбнувшись ему. — Ты сам отчаянно отказываешься от способностей, но, знай, я вижу: они в тебе есть, иначе как бы я избавился от кошмара? — «И дикого пожара после мотылька в моей груди… это всё ты, Джованни». Конечно, вслух не сказал, только позволил себе дотронуться до его локтя и тайно подмигнуть. А сам ощущал, будто нечаянно посреди хмурого неба нашёл ещё одно солнце, расположенное чуть ниже облаков, но греющее почти с такой же силой — кажется, идеальная находка в зимние дождливые вечера.

Наконец, распрощались. С каждым разом было труднее идти в разные стороны, иногда оглядываться — в поиске не то чтобы ответного взгляда, а причины остаться: вдруг появилась, как знать? Но суматошные домашние дела притягивали неотступно; будто они были повязаны с домом тугой резинкой и та резко притягивала их обратно. И сейчас Чесио, ступая по влажным изумрудам травы, хоть и едва отошёл от жгучей боли и жгучего счастья, уже ощущал подступающую к нему хандру и будущие проблемы. Джованни, увы, не мог бы отменить того, что он — гиана, как и все вытекающие оттуда проблемы; не смог бы, как бы ни старался. Но он даже не знал. Думал, что это глупый кошмар, а сейчас, возможно, даже посмеивался над ним. Но Чесио так хотелось думать, что друг всё понял, всё до последней капли слёз, до последней искры безумия, до последнего тяжкого раздумья. Понял и попытался избавить своей лёгкой магической рукой, пусть и не был магом от слова совсем. Главное — в это верил сам Чесио. И на какое-то время это стало отдушиной.

Утренний сизый лес ежился, неохотно просыпался, стряхивал с себя лишнюю влагу и будил дремавших птиц. Первыми всегда просыпались корольки; где-то в синеватом мареве наверху можно было услыхать глухие отзвуки их пения, но увидеть — ничего. Чесио, пройдя уже половину пути, вдруг понял, почему он, как обычно, не ёжился от холода и всё ещё думал, будто Джованни рядом — он так и не снял его кофту. Впрочем, ничего страшного, вернёт в следующий раз.

Чесио вспоминал их объятие, и мотылёк начинал опасно обжигать изнутри. Казалось, с ними обоими произошло в тот момент что-то… что-то погибельное, безвозвратное, удушающее, но и приятное. По крайней мере, это пугало юношу, а жжение в плече даже как-то настораживало его. Теперь никакого следа прошлой боли там не было: просто символ, и вокруг даже нет покраснений. Но что-то, помимо мотылька, всё же прорывалось сквозь него. Чесио вновь жалел, что, раз уж и так впитал в себя той ядовитой атмосферы, когда тёплые руки обнимали его, а своим носом он уткнулся в рубашку Джонни, он так и не рассказал о своей тайне. Если всё равно погибать, то в его случае было уже не важно как. Может, Джованни бы тут же нашёл способ если не перестать быть гианой, то справиться с удивительной кровожадностью. Конечно, далёкие мечты, и Чесио становилось от них только печальнее. Но сожаление о несказанном давило всё сильнее и сильнее.

Когда юноша дошёл до дома, то вокруг уже почти всё проснулось, а его вчерашние коты-помощники наоборот заснули. Он решил зайти со двора, чтобы забросить кофту к себе в комнату, дабы не вызвать вопросов насчёт её появления на себе, и только потом зашёл нормально. На кухне, не слыша ничего сквозь громкое стучание ножа по доске, стояла Кармэла, уже одетая, с неровно забранными волосами. Перед столом сидела, задумавшись, ещё сонная Мирэлла и держала в руках стакан с недопитой водой. Обе не заметили, как на пороге появился Чесио, пока тот не окликнул их. Юноша думал, его будут порицать и ругать за кратковременный побег, но сестра и мать одновременно облегчённо вздохнули и обняли его крепко-крепко, чуть не расплакавшись, и спросили, всё ли с ним хорошо, не ранен ли он, не простудился ли. Чесио качал головой, говоря невпопад да или нет, но именно сейчас не жалел, что вернулся: его дом был здесь, его ждали. Конечно, вчера вечером так не казалось, но, видно, оно и к лучшему: до сих пор не жалел, что провёл эту ночь с Джованни. Такая душевная подпитка была ему жизненно необходима. А теперь можно было снова начинать страдать, видимо; будущее, к тому же, предоставляло много вариантов для этого. Переживать и вновь находить успокоение в Джованни, в его безмерно тёплой глубокой душе.

Домашний завтрак пах сыром, хлебом, вареньем и чаем, а теперь ещё и дымом — от самого Чесио. Кухня казалась чужой и слишком маленькой после широкого участка с сорняками и целым раскинувшимся полем перед ним. Поев, Чесио отправился спать — точнее, его отправили сестра и мать, говоря, что выглядел он отчего-то радостным, но уставшим. Сам юноша, проходя мимо зеркала, вдруг заметил свои почти совсем зелёные сияющие глаза — а по его заметкам, между прочим, они были больше карими, чем зелёными, хоть он и не любил зеркала. Но теперь они и правда сияли, кажется, отражая то ожившее небо в момент, когда Джованни обнимал его, а в волосах вновь затрепетал искренний шёпот, такой непонятный слуху, но понятный — душе. Чесио заснул сразу же, но на великолепной бабочке во сне больше, конечно же, не кружил.

Пробуждение ото сна, но самое главное, от иллюзии было сложным и неприятным. Кармэла пыталась вывести его на откровенный разговор по поводу собрания, но Чесио был слишком горд, чтобы показать, будто он переживал. Поэтому копил в себе несчастья, как в детстве — разную мелочь, и незаметно продавал их за бесценок в звонкую бесконечность души Джованни. Всё пошло своим ходом — своим, но хромающим ходом. Приближение неизбежного подтачивало все силы и выгрызало большущую дыру в душе, которую едва успевали заполнять доброта и забота Джованни. Чесио всерьёз не знал, что делать со знанием, которое он получил: ни что делать ему с бессмертием, ни со своей, оказывается, слишком выдающейся красотой для людей, ни со своими средними талантами, ни со своей будущей кровожадностью. Жизнь, оказалось, была для него бесконечна, и до сего момента она заполнялась лишь пустяками и малозначащими вещами. Но после открытия мало что могло поменяться: рисовать лучше юноша точно не стал бы, он знал себя, необыкновенным его голос можно было назвать с натяжкой, а в рукоделии он опять отлынивал, пропуская занятия. Вместо этого шатался по ближайшим дворам, пройденным им по сотне раз, в поиске чего-нибудь удивительного и каждый раз с довольной улыбкой находил. Теперь это усилилось в разы, и учителя жаловались на него, но никакие угрозы или запреты не помогали — юноша сбегал и лениво проводил деньки в окружении спелых плодов, цветов и тенька либо с Джонни. В конце концов, Чесио отстранили от занятий, но ему было глубоко всё равно: куда сильнее волновали личные переживания, и он, сам того не желая, с головой проваливался в них, проваливался глубоко, безнадёжно и безвозвратно.