Орехово-алый мотылёк (СИ)

Окно Джонни выходило на дорогу, и его довольно легко было открыть. В комнате, по его рассказам, он спал всегда один — благо, дом, хоть и старый, но просторный, каждому хватало места. Чесио проворно перебрался через скрипучий ветхий забор и приземлился ровно в грядку с огурцами, пару плодов, к сожалению, помяв. Тут, в саду семьи Джованни, было довольно уютно, пахло нарциссами и кабачками, а ещё каждый свободный клочок был засажен виноградом — юноша разобрал в темноте его тёмные фигурные листья. Потом подошёл к оконной раме и негромко постучал по стеклу. Не вытерпел, подтянулся на руках и заглянул в мрачную комнату, где рядом с окном находилась кровать с лежащим на боку Джованни. Чесио постучал ещё немного, наконец, друг пошевелился, поднял голову и всё же удивился, увидев его. Ёжась, встал, накинул на себя коричневую рубашку и принялся открывать окно. Чесио понял, что почти готов расплакаться, потому что его спасение, его мягкая, приятная погибель были перед ним в виде этого человека по имени Джованни, что, сжав губы, старательно и тихо вытаскивал щеколду, чтобы не разбудить всю семью. И вот он расправился с этим, широко распахнув окно; Чесио хотелось бы стать ночным клюквенно-сладковатым ветром, который сейчас нежно трепал его друга по волосам.

— Чесио, ты в порядке? Залезай сюда! — скоро зашептал он, подав ему руку. Юноша настолько был рад видеть своего друга среди этой безобразной, ужасно и болезненно вскрывшей все раны ночи, что почти ничего не смог сказать, лишь обхватил тёплую ладонь Джованни и быстро перелез в комнату, тёмную, небольшую, с резными деревянными фресками по стенам и неизменным запахом чёрного густого чая. Не устояв на своих ногах, юноша в тот же миг без сил уселся на холодный дощатый пол. Сильные тёплые руки осторожно подняли его с пола, а шёпот что-то беспокойно спрашивал и вещал, но Чесио ничего не понимал и, лишь когда ощутил под собой мягкий хлопок кровати, очнулся. Он сидел, а перед ним, упав на колени для удобства, обеспокоенно глядел на него Джованни. Он сжимал его плечи и старательно пытался рассмотреть его лицо в темноте.

— Ты как? — задал вопрос уже в который раз и, кажется, почти отчаялся услышать ответ. Чесио ощутил: всё, ему уже до всех возможных пределов хорошо, больше ничего не требовалось — только Джованни.

— Я… нормально. Прости, что напугал. Неловко тебя беспокоить… — зашептал он, а мягкие пальцы гладили его по тронутой царапиной щеке.

— Всё в порядке? — Джованни глядел проницательно, сосредоточенно и хотел вновь с головой уйти в его душу, чтобы коснуться целебной рукой до места, где болело, и заставить своего друга улыбаться вновь. Чесио вздрогнул, когда крепкие ладони сжали его плечи, и судорожно прошептал:

— Просто плохой, очень плохой сон… так неловко беспокоить по пустяку, но… — Чесио придумал на ходу — потому что, конечно, правды не скажешь, но вдруг и сам поверил в сказанное: и вправду, собрание — просто приснившийся кошмар, от которого он проснулся около сарая и стремглав побежал к Джованни, подумав, будто это серьёзно. Глупость глупостью, спорить бессмысленно, но на эту ночь это временно стало правдой — для Чесио, для Джованни, для них.

— Ну, это ничего. Страшные сны забываются к утру, — с явным облегчением в голосе выдал Джонни и потрепал его по голове. — Но, вероятно, убеждать тебя вернуться в деревню и попытаться заснуть бесполезно, так? — Чесио кивнул — туда по-любому до утра нельзя, ведь если вернуться сейчас, то демоны отчаяния ещё будут поджидать его у порога, а вот утренняя дымка их должна напугать. — Оставайся тогда у меня. Только… знаешь, хоть и шёпотом, но, боюсь, нас могут услышать… За домом на бесхозном участке мы сможем быть незаметны, пойдём туда… Ты не замёрзнешь, вот… — Джованни уже тихо метался по комнате, собирая какие-то предметы в руки, а потом сунул ему шерстяную кофту. Чесио надевал её зачем-то слишком медленно — она пахла Джованни, пахла раскалённым железом, костром и чужим весенне-летним ветром. Кофта оказалась велика, но это были сущие пустяки в сравнении с тем, как в ней было тепло после скитания по влажному лесу.

После Джованни жестом показал ему выползать вместе с ним на улицу; аккуратно прикрыв окно, они пошли вдоль дома, перепрыгнули через забор и оказались на огороженном с трёх сторон и заросшем сорняком и диким шиповником участке. А впереди них — уходящие вдаль долины, сумрачное пушистое облако леса, нависшее чуть поодаль. Джованни сказал, что это место давно опустело и как раз подходило для тайных ночных встреч. Здесь даже чёрной пепельной меткой из золы было видно место для разведения костра, а вокруг были набросаны срубы берёз вместо сидений. Джонни без труда развёл огонь, поставил на него принесённый с собой чайник с водой, а рядом с собой положил плошку для заварки; Чесио вынул из карманов своё травяное богатство, сказав, что хороший чай им обеспечен — так и думал, когда сбегал по долинам сюда, что они точно будут пить чай.

Рядом с костром, в тёплой кофте Джованни, но самое главное — сидя под боком у Джованни, Чесио ощутил: ровно ничего не имело значения сейчас, кроме этого ночного чаепития вдали от своего дома. Он превратил свои проблемы в обычный банальный кошмар — пусть только и на эту ночь, пусть даже и ложно, но ему нравилось думать так, думать, что он и не гиана и гиан никогда не знал, и что он не будет из кого-то пить кровь через три года. Всё это было дурным сном от слишком едкого, приторного запаха цветов, которые он насобирал перед сном. И Джованни, теперь явно считавший его лишь безнадёжно наивным ребёнком, рассказывал, как бороться с кошмарами и что нужно делать, когда такое снится. И уж лучше пускай было так, чем иначе; Чесио решил проблему, полностью отказавшись от неё — это чудесное временное лекарство, и уже равнодушно, что каждое слово в этом определении убийственно, медленно-убийственно. Сидя рядом с Джованни, касаясь его тёплой смугловатой кожи, юноша ощущал судорожно приятные трепетания мотылька внутри и понимал, что ему уже намного лучше. От правды эта ночь, конечно, не скроет, но вот сегодня… сегодня хотелось так, а не по-другому.

Джованни шебуршал цветные угольки в огне, а затем они вдвоём заваривали чай и Чесио уже совсем отошёл от печали, которой проглотил сегодня излишек, и потому показывал, что если положить четыре и только четыре смородиновых листочка, то такой чай невозможно будет забыть. Джованни прижимал его к себе одной рукой, думая, что ему ещё холодно, отвратительно и страшновато, но Чесио было до крайности хорошо, даже до неприятного сомнения хорошо: пить этот горячий дымящийся чай, обжигать язык и губы об него, смотреть на рыже-алое марево перед собой, ловить каждый вздох Джованни, слушать его крайне успокаивающий голос — будто он не говорил про сон, а говорил о настоящей проблеме, сам того, быть может, не зная, но тем самым подбадривая друга. Всё это было слишком прекрасно.

— Но, послушай… точно ничего серьёзного больше не произошло? — вдруг спросил Джонни, приподняв его за подбородок и взглянув в глаза. — Просто ты выглядишь уж больно несчастно. И… будто ты плакал, глаза такие красные…

— Нет, всё не так! — пальцы с подбородка перешли на щёку, затем опустились в волосы, отодвинув прядь. — Просто мне стало слишком плохо от этого и заснуть я не смог бы… и оставаться дома — дело противное. Вот и пришёл к тебе. И, знаешь, мне сейчас… — Чесио выдохнул, прикрыв глаза — пальцы Джованни так приятно и мягко перебирали волосы, касались разгорячённой кожи, что хотелось нести бредовые словечки. — Сейчас… так хорошо, ты бы знал. — Юноша открыл глаза; Джованни по-прежнему прижимал его к себе свободной рукой, а второй небрежно перебирал волосы; смотрел лукаво и насмешливо.

— Я знаю… — прошептал в ответ. И Чесио ощутил внутри себя целый огненный взрыв, что сотворил там этот дурацкий мотылёк. Ему стало так стыдно, что он отвёл глаза, боясь, что искорки от того пламени будут блестеть в его зрачках и выдадут с головой. Как будто почувствовав, где у него горело, Джонни прикоснулся к месту, где гулко стучало сердце, и… он вновь делал правильные вещи с этим мотыльком. Весь излишний жар, что разрывал и обжигал всё, был невыносим и слишком гибелен для Чесио, вдруг пропал, осталась только немного колкая, похрустывающая теплота, напоминающая об утреннем ласковом солнце. И мотылёк стал послушным, скромным; «Вот кто тут повелитель бабочек». Потом Джованни осторожно прикоснулся к его лбу, и нечто размеренное заполнило мысли юноши — нечто не только размеренное, но воздушное, горько-травяное, но обязательно лечебное. Мысли вспорхнули в холодное влажное небо цвета гранита, глаза сами собой закрылись. Ему казалось, что весь огромный кусок льда из его ужасных проблем вдруг размягчился и в конце концов потёк тёплой водой, что теперь ласково убаюкивала его. В последний момент перед полным погружением в эту сладкую жидкость он аккуратно скатился по груди Джованни на его колени и, казалось, провалился куда-то безвозвратно, но желанно. Во сне он нёсся на огромной огненной бабочке сквозь синеватые волны неба, как будто он плыл под водой и тем не менее мог спокойно дышать там. Под ногами уходили в дымчатую даль страшные алые острова, и Чесио с облегчением выдыхал, понимая, что ему не грозило опуститься вниз. Джованни рядом не было, но казалось, что он находился где-то рядом, непременно рядом. Почему-то думалось, что где-то сзади, хотя там было пусто.