Орехово-алый мотылёк (СИ)

Пытаясь обогнать если не ветер, то свои мысли, Чесио нёсся по деревне в её северный конец, где народу было поменьше и чёрные дворы пустовали сильнее. Ночь аккуратно опускалась на мир, но почему так художественно — и в душу юноши? Чудаковатый, размытый вопрос. Но ответ вполне очевиден. «А что же было лучше: ходить или нет? Теперь я знаю, что зачем-то бессмертен, не состарюсь, как люди, но буду выпивать кровь из последних чудовищным и отвратительным образом, а ещё не так безнадёжен: сам Лесной дух пообещал таланты, которые отчего-то до сих пор на среднем уровне…» Чесио иногда нервно подсмеивался, в такт и не в такт своим мыслям, спотыкался о камни, насобирал огромную, едва умещающуюся в руках охапку цветов, испортив чьи-то сумрачные сады, и отыскал заброшенный косой сарай, около которого упал прямо на землю, прижав цветы к себе и вдыхая их тошнотворно сладкий запах. Вдыхал так усердно, будто пытался умертвить себя этим безобидным запахом, затем бросил это дело и позволил букету развалиться на его груди бесформенной разноцветной копной. Закрыл глаза и подумал: сейчас-то он точно — цветочный мальчик. Самый настоящий, из некой сказки, которую рассказывают люди своим маленьким детишкам: наварное, он был ужасно грустным, одиноким и с вечными цветами в руках. А ещё мог одним взмахом руки заставить сухую землю зацвести пышными розами или рыже-пшеничными лантанами. Чесио приоткрыл глаза и взмахнул рукой. Ничего. Значит, и цветочный мальчик из него — лишь жалкая пародия на настоящего.

Тут он почему-то вспомнил о Джованни. Его друг — человек. Стало быть, смертен, подвержен этим чувствам, а ещё… В глотку Чесио вошла эта острая иголка в виде мысли — почему в глотку, непонятно, но боль заставила забыть про дыхание и едва не задохнуться. Юноша приподнялся на локтях, развалив цветы вокруг себя, стал судорожно вдыхать холодный сладкий воздух и придвинул колени к себе, опустил голову на них, путаясь в лепестках, стеблях, своих курчавых волосах, пахнувших пыльной землёй. Сжимая своё тело двумя руками, он беззвучно задрожал, ощутил обжёгшую щёку каплю, скатившуюся к подбородку и потерявшуюся среди цветов. Не сразу, ой не сразу дошла вроде и банальная, но равнозначная погружению в ледяную воду с тяжёлым камнем на шее мысль: когда ему исполнится двадцать лет, он не сможет больше видеть Джованни, потому что иначе разорвёт его в клочья и выпьет всю кровь. То есть остались всего лишь три коротеньких года, даже меньше; числа уже невыносимой ношей легли на него, придавив обратно к земле. Чесио лежал на боку, смотрел на мурлычущих что-то кошек впереди себя и, сжимая губы до посинения, терпел жгучую жидкость, катившуюся с его щёк на землю. Цветы укрывали его, словно яркое старое детское одеяло, но было до ужасного холодно, и Чесио прижал к себе ноги. Тело содрогалось, в груди мотылёк на время погас, позволив крупным горьким всхлипам взрываться внутри. «Лучше бы… лучше бы придумал сегодня, как вернуться в прошлое и заставить время застыть на месте…» — стараясь проглатывать, утирать слёзы, а конце концов душить растерзавшее его чувство, думал Чесио и сам едва не смеялся от глупости своего положения.

Он не помнил, сколько так пролежал, иногда что-то нервозно говоря себе, иногда заливаясь смехом, а чаще — постыдными слезами, из-за которых сам себя уже ненавидел. Ему казалось, что даже заснул на какое-то время. А когда открыл глаза, почувствовал: воспаление в груди будет прогрессировать, не иначе, но боль от него будет тихая, аккуратно разлагающая его, а не резкая и ураганная. Что лучше? Какое зло из двух? Чесио привстал, отряхнул себя от цветков, огляделся: уже глубокая ночь, даже его коты-помощники ушли на охоту. Кармэла, наверное, будет волноваться, а Мирэлла только недовольно фыркнет и закроется у себя, а сама будет нервно грызть ногти. Но нет, сегодня идти в дом равно ступить в смрадную впадину и глухо проваливаться в неё всю вечность, постепенно ощущая, как кожа превращалась в прозрачную воду… Нет. Чесио направился к забору и давно отточенным движением перемахнул через него. Ему скорее будет лучше вне деревни, чем внутри, поэтому и решил он отдать себя в распоряжение и так убивающего его Лесного духа. Правда, в памяти живо остался след, что случилось в его прошлую прогулку ночью по лесу, но сегодня это казалось пустяком, насмешливым и пустым. Чесио не думал, что так будет, но ему ясно виделось: за какое-то собрание он резко повзрослел, причём в самом плохом смысле. Теперь ему было равнодушно, неинтересно и очень грустно. Кажется, так и описывал свою жизнь Джованни, при этом умевший выходить из неё с улыбкой. А Чесио знал, что так не сможет.

Он снова вспомнил про Джованни, снова чуть не упал, споткнувшись о корень, а если бы упал, больше бы никогда не встал. Слёз больше не было, остались только бесславные всхлипы и дрожь. А потом вдруг решил: если и так сегодняшняя ночь обречена на безумие, то не было смысла скитаться среди серых издевающихся стволов — лучше пойти туда, где можно забыться на немного, забыть свою сущность, проблемы, семью, а ещё лучше — вообще всё свое, оставив только спрятанную от невзгод узкую речку в лесу, которая невольно стала хранилищем всех уютных воспоминаний. Чесио рванул сквозь иссиня-блестящую ночь наперегонки с лунно-густым ветром и своими тенистыми мыслями, подползающими к нему, словно шипящие змеи. Спрыгнуть, забраться, не обращать внимания на глубокую ссадину на щеке от ветки, вновь ползти, потом аккуратно обходить, браться за влажные корни, вот так, и делать широкие шаги, чтобы не оступиться; а вот уже склон — можно не жалеть штаны, а катиться по траве прямо на них, испытывая при этом слишком странного рода удовольствие.

Река. Но нет, не сюда спешил Чесио. Чуть дальше. Он аккуратно перебирался по влажным камням через неё, стараясь не глядеть в чёрную воду, чтобы не увидеть там своё будущее — обыкновенно в полночь все быстротечные реки становились осколками зеркала будущего и, если приглядеться, можно было увидеть себя в окружении чего-то другого или себя, никак не изменившегося… Но Чесио отнюдь не хотел. Только не сегодня, серьёзно. Даже пожалел, что пришёл сюда, а не к мосту — так перебраться было бы всяко легче. Но отсюда он точно знал, как отыскать дом Джованни. Точнее, по его едва смутным рассказам пытался предположить, где это было. Но ничего ведь сложно: после реки всегда идти на восток. Восток, восток, восток…

У Чесио с востоком ассоциировались только выпечка, вечер воскресенья, сухие корявые ветки дикой вишни в массивном глиняном горшке и незатейливые разговоры. Это из-за их воскресных прогулок семьёй в восточную часть деревни в гости к друзьям Кармэлы. А теперь восток другой: кусты можжевельника, высокие пугающие каштаны и мелкие катальпы — в их листву Чесио пару раз утыкался лицом и недовольно отфыркивался, стягивая с себя липкую белёсую паутину. Конечно, пауки за это на него очень обиделись, но юноша заранее попросил у них прощения, да и, к тому же, они совсем работяги — на обратном пути уже вновь развесят свои тонкие кружевные сети.

Вероятно, лес не хотел выпускать его за свои пределы, но Чесио упорно настоял на своём: когда впереди виднелись только непроходимые дебри, что отпугивали своей мрачностью, юноша бесстрашно двинулся прямо в них и, разведя два куста в стороны, увидел пустую, уходящую вниз серебристо-пепельную долину. За ней — чёрное пятно даже ничем не огороженной деревеньки. Только пару огоньков с краёв говорили, что здесь жили люди и что Чесио не ошибся. Долго же приходилось идти Джованни к их почти священному традиционному месту! Чесио быстрым шагом пересёк долину, собрав по пути мелису, смородиновые листья, целый пучок точно целебных, но горьковатых трав и пару ягод малины. Джованни рассказывал, что его дом находился прямо сразу после долины, если повернуть немного влево; вокруг росло много подсолнухов, были выкопаны ровные грядки с овощами и фруктами, а также матерью Джованни ещё в его детстве была разбита чудесная клумба с жёлтыми лилиями, теперь вместо неё радовала вкусными плодами земляника — мать совсем слегла от болезни, и Джонни взялся за огород, заменив все бесполезные по его мнению культуры на более пригодные в хозяйстве. Ещё не созревшие тёмно-зелёные головы подсолнухов качались на ветру, и Чесио тут же узнал нужный дом. В груди тяжело закряхтело волнение; совсем не хотелось тревожить Джованни посреди ночи, но это было единственным вариантом — не спасения, а той же погибели, но более мягкой, на самом деле. Да и сам парень часто говорил ему: можешь приходить, даже очень часто, ведь если я могу помочь тебе — почему бы и нет, хотя спать, конечно же, на утро будет хотеться сильно, но что ни сделаешь ради тебя, цветочный мальчик! Он говорил это небрежно, делая вид, что это нечто малозначимое, и даже удивлялся, чего это Чесио расплывался в улыбке. А сам в душе был явно счастлив — ну, он мог притворяться сколь угодно, а живые, цвета позднего каштана искорки в его глазах никак не могли наврать.