Орехово-алый мотылёк (СИ)

От нечего делать Чесио принялся искать на дне той самой бухты, где любил сидеть чирок, бирюзу, но каждый раз поиски заканчивались неудачей. «Наверное, камень стоит искать в других местах, где сидел чирок, но ведь чёрт туда доберёшься… надо ещё проследить за ним». Вымазавшись тиной по колено, благо, что штаны были подогнуты, юноша принялся отряхиваться от зелёной склизкой массы. Затем, не доделав, понял, что уже долгое время не плёл венки и, видимо, из-за этого стал иногда грустить.

Насобирав целую охапку околоречных цветов, Чесио уселся на мосту и, едва не теряя голову от дурманящих ароматов, принялся скручивать и вплетать стебельки, при этом старался не осыпать сами цветки. Ему захотелось сделать грандиозный венок, самый роскошный и пушистый, какой можно было сделать, имея при себе лишь неброские, но миленькие лесные растения. Серо-голубые звёзды амсонии, вдохнув аромат которых невольно вспоминаешь пасмурные громады туч и преддождевое настроение; ядовито-красная астранция с круглыми пушистыми соцветиями, похожая скорее на волшебную палочку; метельчатые цветки серебристого лунника, запах которого ещё издалека напоминал о странных феерических снах; трициртис — настоящее сокровище среди всех цветов, одичавшая лилия, если по-другому, даже цветками похож, только в лесу они стали мельче, а ровно белый цвет покрылся россыпью фиолетовых брызг. И ещё много, много цветов и растений, от запахов которых хотелось просто лечь и бездумно рассматривать небо, поддавшись лесному опьянению. Что, собственно, Чесио и сделал, как только доплёл свой венок: положил его себе на живот, а сам прилёг, теперь придавая облакам чудаковатую форму. Внезапно на фоне облаков возникло бледное, но с живыми карими глазами лицо Джованни, склонившегося над ним.

— Хэй, ты чего это разлёгся на холодном камне? Еще не лето, давай вставай! — Чесио тут же поднялся, прихватив с собой венок и водрузив его себе на голову. Джованни, взглянув на него, едва сдержал смешок и пригладил свои коротко стриженные волосы.

— Мне идёт? — спросил Чесио, следуя за ним через мост. Парень только одарил его благосклонным взглядом, говорящим, что всё не так плохо, как могло быть, но Чесио отнюдь не любил такой взгляд.

— Боже, Чесио, я знаю тебя почти десять лет, а всё равно не могу надивиться твоему ребячеству. Сколько тебе лет? Семнадцать, да? Ну и какой парень в семнадцать лет плетёт себе венки? — юноша всегда на этом моменте закатывал глаза, но быстро переставал сердиться, потому что Джованни был старше, ему можно было немного пожурить его.

— Это же совершенно красиво, ты не считаешь? Ты, наверное, такой недобрый, потому что никто не плёл тебе венок… Я могу сд…

— Нет-нет, мой цветочный мальчик, если я приду в венке к себе в деревню, боюсь, меня слишком сильно не поймут, — серьёзно проговорил Джованни, даже остановился и аккуратно взял его за руку в знак некоего примирения — они часто так делали, когда происходили острые, смешные и забавные конфликты. Иного рода конфликтов у них не было.

— Может, это у вас считается нормальным заявиться пусть даже облепленным цветами с ног до головы, но нам… Пожалуй, нет.

— Значит, венок красивый? — Чесио улыбался. Джонни аккуратно убрал кучавую прядь его волос за ухо (мотылёк внутри в этот момент зажёг свои крылья опасным пламенем) и потрепал по щеке.

— Конечно. А ты ещё лучше. — Когда Джованни называл его цветочным мальчиком, хоть он уже и давно не был мальчиком, Чесио ощущал, как огонь в груди расползался и на щёки. Было что-то трогательное в этом, когда взрослый человек, уставший от работы и обыденности, называл его так, как, вероятно, не принято у них в деревне называть вообще кого-либо. Да и вообще казалось милым и невероятным разводить с ним костёр, жарить кусочки мяса на огне, потом, забравшись на пробковый дуб, отведывать всё это, запивая водой из фляги. Джованни уже давно выглядел как самый обычный взрослый, только с невероятно глубоким взглядом, но он соглашался на разные безумства… И у Чесио возникало слово «ради» него. Такое смущающее, но до жути приятное. И даже когда они лежали на одном пледе после обеда и юноша опять тараторил про что-то, он сам чувствовал, как глухо и неистово внутри него бился мотылёк, хлеща горячими крыльями по клетке, и как иногда перехватывало дыхание, прямо как от резкого порыва ветра. Чесио замолчал, устремив взгляд в небо, и ощутил на щеке горячее дыхание Джованни, шевелящее пряди волос. Тогда ему показалось, что он скоро задохнётся; Джонни аккуратно нашёл его тёплую ладонь и сомкнул её своими прохладными пальцами. Юноша вздрогнул, а невозможная теплота от груди стала разливаться по всему телу. «Что же делает этот дурацкий мотылёк… что же?..» А мотылёк молчал и хитро посылал импульсы по телу, будто в отместку за своё заточение.

— Эх, Чесио… — тихо заговорил Джованни. — Ведь что-то неизменно меняется… даже иногда твой свет начинает мигать и затухать. — Юноша повернул к нему голову и увидел так близко, что утонул в густом мёде этих глазах. — Я не хочу, чтобы так было. Ты — всегда свет. Если вдруг что-то начнёт мешать тебе быть им, просто скажи мне, — свободной рукой Джонни вытащил из его волос запутавшийся лепесток амсонии. — Я разберусь.

Тогда Чесио захотелось рассказать нестройной скороговоркой ему про всё: и про семь лет нервозного молчания, и про своё происхождение, и про Лесного духа, и про свою неполноценность, и… погибнуть, так погибнуть, выдав тайну. Но юноша не хотел погибать, а детский страх вырос вместе с ним и проверить на ложность его не представлялось возможности. Поэтому, сдерживая эмоцию, клокочущую внутри, Чесио хрипло ответил, что всё в порядке и это, видимо, та взрослость подобралась к нему, но ничего, он обязательно подстроит её под себя. Столько нежности было даже непривычно и неприлично видеть в глазах Джованни, но почему-то оно так и случилось. И только тогда к Чесио пришло запоздалое на ум: он бы остался вот сейчас навечно вместе со своим Джованни, пусть и немного усталым от жизни, но по-прежнему тем принцем-вороном, каким он и был в начале. И, может, не именно сегодня, а ещё пару лет назад надо было об этом просить… просить кого-то. Вот почему запоздалое. Чесио осознавал: что-то произойдёт, хотя бы после сегодняшнего собрания, что-то стремительно изменится в следующие годы. И жутко, жутко становилось; хотелось сжать руку Джованни крепче и сказать: давай остановим время, мы же умеем, правда? А если не умеем, вот сейчас-то и научимся… дел-то там, да?..

Но, безусловно, это были глупости. Воспалённые глупости скучающего по беззаботности Чесио, точнее, скучающего в нём ребёнка. Ещё недавно он бы выдал гениальную, пусть и абсурдную идею, как им вдвоём остановить время, но теперь ничто не шло на ум, всё казалось слишком надуманным и нарочным. Пришлось горько проглотить это и, типично понадеявшись на могучую силу этого густо-жёлтого ароматного леса, лишь сплести свои пальцы крепче с пальцами Джонни. И тонуть, тонуть друг в друге, в глазах друг друга, в высоком скептическом небе и в сладкоголосой трели свободно-несчастных пташек.

— Я не знаю, отчего меня распёрло сегодня на признания. Знаешь, настроение такое, что ли… — вдруг заговорил Джованни. — Просто не хочу видеть тебя замученным или несчастным. Слишком привык к другому тебе. Странно от меня это слышать, правда? — Чесио повернулся к нему и увидел горьковато-едкую улыбку.

— Вовсе нет. Ты же мой друг, в конце концов… и я рад, что холодность принца-ворона ты оставил в той самой сказке. Знаешь, иногда она ни к чему…

Потом говорили ещё о чём-то, вот так, лёжа, не вставая, держась за руки, и Чесио почему-то хотелось расплакаться — очень уж странное желание для семнадцатилетнего юноши, но мотылёк в груди неистово жёг тонкие слезливые ниточки и всё шло вспять. Ему виделось, будто этот день и вправду последний в своём роде безоблачных дней. Что-то поменяется, это точно, и оно уже было априори связано с собранием.

Джованни и Чесио расставались долго, словно прощались, но, конечно, назначили встречу уже через два дня — для Джонни, знал юноша, это было трудно, но он, ставя под сомнение свой рабочий статус, жертвовал и жертвовал даже с наслаждением его ради своего друга. Слишком беспардонно Чесио обнял его, когда нужно было уже расходиться; обнял и ощутил, как сильные руки прижали его к себе, а голос проговорил не колкости насчёт его неуместной нежности, а какую-то успокаивающую речь насчёт скорой встречи и пожелания не грустить в это время. Тогда мотылёк опять вышел из-под контроля; Джонни, малость отстранившись от него, спросил удивлённо: