Орехово-алый мотылёк (СИ)

Хорошо, что, повалившись на кровать, даже не раздевшись, только обнажив плечо с левой стороны, где был символ конвольволо, Чесио заснул сразу же, ведь перламутрово-жёсткая ночь встряхнула его превосходно, лишив всех сил. Невысказанное детское горе осталось лежать осадком на сердце, впрочем, осадком таким, что растворялся, взбалтываясь, в мутной жидкости времени. Чесио, хрипло дыша, иногда шумно вдыхая носом, об этом, конечно, не знал и сейчас это казалось тихой, никому не понятной печалью, как и все неприятности в детстве обычно кажутся вечными и уж в этот раз — навсегда. Мальчик потихоньку падал в свой мирок сна, падал в объятия разноцветных теней и цитрусовых ароматов, где не было никакого символа на левой ключице и никто не мешал быть человеком, пусть даже и менее талантливым — Чесио и так знал, что, по совести говоря, он далеко не гениален хотя бы в чём-нибудь. Даже сейчас, когда усилия были приложены немалые; а терять-то, вон, и нечего!

На утро с первым фиалково-ментоловым запахом чая по всему дому и тоненьким ароматом маминых традиционных плюшек всё показалось Чесио не таким уж и невыносимым. Кофта, пропитанная ночными хлёсткими слезами, улетела подальше к горе грязных вещей, на тело легла новая, излишне пахнущая мылом, и вот уже жизнь — лишь одно бесконечное и солнечно-туманное утро с вкусной выпечкой и неизменной кашей с вареньем. Чесио вылетел из комнаты даже слишком весёлый для своего прошлого состояния вечером, но Кармэла лишь одобрительно усмехнулась, обняла его и пошла будить Мирэллу. Мальчик знал, что где-то внутри него застрял с потрясающей звонкостью крик, такой протяжный и жалобный, ещё со вчера застрял, но он не позволил себе кричать, а заглушил его на полпути, и теперь его голос похож на сиплый расстроенный инструмент. Что, в каком-то смысле, было не так уж и плохо. А вкупе с сегодняшним походом к Джованни инструмент вообще должен был настроиться как надо!

Оно так и произошло. Джованни удивился его слишком бледному и измученному лицу, предложил развести костёр и выпить чай, который они заварят прямо здесь; сам принёс много всяких вкусностей, как будто знал, что его другу они сегодня будут нужны как никогда. Накинул на него тёплое покрывало, неизвестно откуда взявшееся, и отпаивал чаем, говоря, что ему всегда становилось не по себе, когда Чесио заболевал или просто плохо высыпался. «Потому что если в этой жизни разочаруешься ты, то, стало быть, остальным вообще вешаться надо. Короче, в такие деньки даже солнце выглядит бледным и холодным, покуда твои глаза не зажигают его». Чесио понравилось: «Покуда глаза не зажигают солнце». Он даже повторял шёпотом про себя, усмехался и думал, конечно же, что Джонни немного преувеличивал. Куда ему — до солнца; тут бы вон с Лесным духом побороться до конца. Но удивительно, как простые, неказистые на метафоры и на красивые обороты слова действовали на Чесио: он хотел слушать их вечно, ещё просить малинового чаю и прижимать к губам жестяную горячую плошку, запасливо принесённую ими сюда вместе с ещё одной такой же и спрятанной в углублении под мостом у берега. Символ на своей коже он давно позабыл благодаря Джованни, даже его название и неоконченность; в конце был даже безумно благодарен Лесному духу, что приютил их рядом с речкой и таким великолепным мостом, а к тому же, дал им, кроме красивой утки и чирка, в подданные серо-коричневую савку с необыкновенно ярким лазурным клювом и чёрными блестящими глазками. Немного поодаль друг от друга, эти птицы неспешно плавали в маленьких бухточках посреди осоки и имели вид такой, словно тоже прилетели сюда чуть-чуть отдохнуть от своей стаи. И вот, впятером, они пытались спастись от малость угнетающей обыденности и наполнить себя чудом — каждый своим.

Когда Джованни и Чесио разлеглись на покрывале, чтобы не было холодно, мальчик почти пришёл в себя и стал рассказывать, что все эти утки, чирки и им подобные — вовсе не птицы на деле. Они тоже имели другой вид, пока никому неизвестно какой, но только когда возвращались на своё озеро вечером. Может, они были похожи на них с Джованни, только крылья разве что за спиной соответствующие. И они тоже искали какого-то счастья в прибрежных лесах, но не могли найти, потому что за счастьем лететь надо было долго, а у озера у них семья, дом, мелкие безуспешные дела… «Крылья… как у ангелов?». Чесио не знал, кто такие ангелы, а Джованни ему начал рассказывать то, что слышал от родителей. Мальчик слушал полувнимательно, полуотрешённо и был удивлён, что у Лесного духа были свои адепты. Не только мелкие божества, но даже так — красивые лебеди, получалось, раз по рассказам Джованни они были с белыми крыльями. «А может, у людей и ангелы другие, и дух другой тоже?..» Почему-то эта мысль слишком больно и чётко омрачила мысли Чесио; он не желал больше слышать о различиях между собой и другом, но, казалось, они проявлялись в каждом деле, в каждой мелочи. Даже сейчас, лёжа вдвоём на покрывале, соприкасаясь плечами и слыша рокот дыхания друг друга, они были всё равно уже далеки, ведь Чесио был гианой, а Джованни — человеком. И ведь леший только знал, какие между этими существами отношения сейчас. Но немые рассуждения мальчика о Лесном духе и горьком отличии рассеял Джованни очередным рассказом про своего невозможно трусливого братика, боявшегося купаться и ходить за морковкой. Искренне удивившись, как можно испугаться моркови, Чесио резким движением перевернулся на живот и, глядя на слегка повзрослевшее, вытянувшееся лицо друга, подумал, что целых три года сделали из этого парня почти взрослого юношу. Джованни сильно вымахал в росте, волосы теперь у него были чуть длиннее, пусть и неаккуратно подстрижены под горшок, глаза сильнее приобретали сероватый оттенок, но Чесио серьёзно находил их тёплыми — тот самый тёплый оттенок карего. Голос Джонни стал грубее, глубже и более хриплым; однако ничего более приятного Чесио не слышал в своей жизни. Он считал, что всё же не ошибся, назвав его принцем-вороном; в его представлении он был ровно таким же, просто идеально выходило.

И вот после того дня всё потихоньку стало идти ввысь, в некоторую туманную, пахшую ночным дождём и молодой зеленью высь. По пути было необыкновенно хорошо, но непонятно, почему же так хорошо, и улыбчиво, до сумасшедшего улыбчиво. Чесио казалось это чудом, необъяснимым феноменом, а оказалось — это весна. Совсем простая, не слишком тёплая и не слишком холодная, не ранняя и не поздняя весна — обычная, словом! Вот просто дикая мелочь — чуточку больше солнца, а вот уже и отправились в тёмный пыльный комод все шерстяные кофты, плотные с начёсом штаны, толстые тяжёлые одеяла и грузная хандра. Чесио, проснувшись однажды от чрезмерного мяуканья котов за окном, вдруг осознал, что всё чересчур прекрасно и, видимо, эти мысли были неспроста. «Всё-таки тот малиновый чай был особенным, только Джованни не говорил. Ну конечно, такой напиток мог сделать лишь принц-ворон! Его суть в том, что чем больше ты пьёшь его, тем сильнее впитываешь в себя энергию, а вот в один день, как я сегодня, можно проснуться и ощутить, что эта энергия заполнила тебя всего и выплеснулась наружу, сделав всё необычайно красивого цвета…» Даже мысль о неполноценности как гианы больше не зудила на задворках разума, а полностью потерялась среди бесконечных мостово-речных прогулок, разбавляемых разными баловствами, мелкими уютными пикниками, неосторожными падениями в воду и взбираниями между колючих хвойных веток наверх. Выверенное педантичное движение кисточкой с чёрной краской по символу перестало изумлять и хоть сколько-нибудь трогать; это было лишь быстро сгенерированной детско-наивной идеей, как обезопасить себя от внезапных неловких ситуаций. Пару раз такие случались, кода приходилось прям тут же, при ком-нибудь, стягивать рубашку и, соответственно, светить своим символом.

Это утреннее художество стало настолько будничным, словно чистка зубов или умывание, что Чесио и сам стал верить, будто у него всегда было два штриха, равноценно защищающих его от некой напасти. Мальчик так и понял: у Лесного духа просто закончились краски, но он же всё-таки великий дух, как он мог так ни с того ни с сего попросить у своих детей красок? Но Чесио готов был ему простить даже эту заносчивость и излишнюю горделивость и преспокойно делился своими. И, конечно, полностью окунулся в собственно намалёванную сказку о правильной гиане — на долгие, очень долгие годы, пока не настал важный момент. Но сейчас, когда ему только-только исполнялось одиннадцать, а радость всего дня заключалась в нечаянно найденном кусочке янтаря с застывшей страшной мухой или в успешном окончании драки с мальчишками, всё сколько-нибудь серьёзное не имело смысла. А если в этот день была назначена встреча с Джованни, мальчику становилось плевать на всё, но становилось самым важным вот что: попытаться отыскать вместе с Джованни запрятанный строителями моста клад (после долгих обсуждений, длиной в три года, они наконец пришли к общему решению, кем и зачем был построен их моста и отчего нужно искать на северной стороне опушки леса закопанный сундук), а затем праздновать победу, поедая ранние яблоки и запивая их медовым чаем, или понять, что копали не там, и вновь угрюмо засесть за обсуждение, уже довольствуясь кислой грушей — яблок с чаем не заслужили. Такой план был смыслом жизни для мальчишки; не только такой, а многие другие его вариации, пусть иногда бессмысленные, рисковые или ленивые, насмешливые, главное — Джованни почему-то всегда поддерживал их, иногда скрывая добрую усмешку за злой, но неизменно соглашаясь на очередную глупость. Хотя часто нарочито строгим голосом говорил, что они с ним уже не дети и вообще не должны так дурачиться. Но, сказав это, тут же принимался искать осколок бирюзы по дну в бухточке, где сидел мраморный чирок, потому что, оказалось, что те повсюду носили с собой небольшой лазурно-чернильный камешек и оставляли наобум, а кто найдёт его — может загадать желание, и оно должно исполниться, только бирюзу с собой надо было таскать везде. Просто чирки были так красивы, что сами божества решили наделить их ещё вот таким подарком. Отыскать пока не удалось, но Чесио не терял надежды: всё же чирок был их подданным, и уж точно должен был подарить своим властителям самое драгоценное.