Орехово-алый мотылёк (СИ)

Чесио был готов продать всю свою коллекцию еловых шишек, расставленных на полке в чётком порядке от маленькой, величиной с напёрсток, до крупной, в высоту как стакан, если бы ему пообещали, что такая размеренно-приятная тягучая жизнь, наполненная лесом, Джонни с его контрастными рассказами и не заканчивающимся липовым мёдом, который делала его мать и который сам мальчик очень любил, не заканчивались бы никогда. Да даже что-нибудь и подороже бы отдал — без разницы, только, пожалуйста, ещё бы дольше видеть своего друга принца-ворона, изредка прикасаться к нему, по-дружески кататься с ним клубком по склонам, пытаясь вырвать захваченный кусок пирога, а потом, безусловно, сидеть с ним на мосту, делить этот злосчастный пирог и вытаскивать сухие, овальные листья ветреницы из волос друг друга. Затем, отдохнув, произнести вслух какую-то таинственную историю с обязательной, никак не решаемой интригой, что нашёптывал сам ветер, не иначе, и тут же пуститься вдвоём на её разгадку, хотя это совершенно никакая не загадка. И так проходили все деньки, что они встречались друг с другом, и Чесио хотел бы запечатлеть каждый из них настолько красочно, чтобы стоило лишь только приоткрыть завесу, и все вокруг уже точно бы ослепли от этого яркого сочетания разноцветных алмазов. Но мальчик отчётливо понимал, что его умений было недостаточно для этого: выводил буквы чернилами с трудом, тут уж было не до осмысленных предложений, что стройным потоком вращались в его голове, да и рисовал довольно средне, так что изобразить на холсте — отнюдь не вариант. И ведь Чесио понимал, что нужны усилия, чтобы хоть в далёком будущем стать лучше, чем есть сейчас, но как можно было сидеть взаперти в своей выкрашенной в оранжево-жёлтый комнате перед холстом в ожидании гениальной идеи или в выборе фокуса, когда за окном происходили чудеса одно за другим? Мальчик радостно кидал кисти и бежал во двор, чтобы окунуться в солнечную воду, заполнявшую улицы, и подумать, что и для этого года надо собрать все первости мира — да-да, идея была жива и неистребима и даже оказывалась значимой из года в год.

Поэтому оставались только воспоминания; но как можно было охватить в памяти каждую мелочь, каждое вздрагивание крыльев мотылька внутри, когда Джованни приобнимал его, чтобы согреть, когда они сидели или лежали слишком близко, каждую секунду, что иногда могла тянуться как приторное одуванчиковое варенье с ложки, каждый чёртов запах среди этого буйного леса и каждый спектр цветов и эмоций, камней и странных находок, мелких зверюшек и огненно-бурых птиц. Вот всё это — как?.. Чесио мог лишь не слышно переживать насчёт этого, утолять боль на следующий день очередной сладостной встречей и пытаться охватить в своей забывающей, что он ел на завтрак сегодня, памяти всё неохватное, наслаивающееся на него, словно жёлто-чайные страницы томов. Переживать, забываться безумием и стараться — слова так крепко въелись в голову, что стали неосознанным девизом; а там, как известно, среди всегда расслабляющей жизни с возможностью поваляться среди ромашек и хлипких вьюнов быстро забывалось всё серьёзное и сколько-нибудь значащее — до поры, до времени, как оказалось, впрочем… Чесио был счастлив забыться всем этим и на время. «Какая, в общем, разница? Отсюда ведь такой вид…» — думал мальчик на очередном высоком дереве, а потом оступался и летел вниз, в стог сена, любовно наброшенный специально для него пастухом. И потом, зажёвывая соломинки, с улыбкой радовался, что упал не в жёсткие заросли малины, как в прошлый раз, — и ведь уже повод устроить себе праздник, заодно не забыв рассказать Джованни…

Чем-то таким неопределённо-романтичным, сладостным, шумным, тайным, солнечно-ветреным, пасмурно-туманным, ребяческим, вдохновенным заполнялись деньки, незаметно становившиеся только воспоминанием. Чесио никогда бы не смог подумать, что главнейшим местом для него станет мост с речкой и ближайшие окрестности, а неизменным близким другом — человек, живущий где-то далеко, но в его душе — совсем близко, прямо рядом с сердцем и мотыльком. Последний, кстати, немного приутих, а его редкие трепыхания стали нормой настолько, что Чесио уже перестал спрашивать себя: откуда это, что оно значит? Есть, значит, так и должно было случиться; к тому же, быть при этом повелителем бабочек никто не запрещал, но слишком больших чудес мальчик пока не мог делать: даже на это, казалось бы, пустяковое дело требовались старания и время. В основном, мотылёк служил мерой ценности происходящего момента: если дрожание его крылышек заставляло вибрировать грудную клетку и перехватывало дыхание, значит, эти секунды следовало высечь в своей памяти несмываемыми красками. Правда, всё равно забывалось, чуть-чуть стиралось; Чесио волновало это лишь изредка, он даже предлагал своей памяти взять его ярких красок и подрисовывать, если нужно, полустёртые моменты. Конечно, память молчала, а если и желала красок, то явно не таких.

Глупо говорить такое, но в юности время летит особенно незаметно, мнимо растягиваясь на некоторых моментах, но в итоге… Чесио, впитывая вместе с Джованни одиночно-лесное счастье, потерял счёт во времени и взрослел незаметно для себя, однако глупости в голове оставались в почти неизменном виде, безумная болтовня утихала ненадолго, а разные импульсивно-странные желания возникали не реже и были не менее красочными. Поэтому одним тёплым апрельским вечером, когда Кармэла наконец вернулась с работы, уставшая, но по-прежнему красивая, для Чесио оказалось новостью вдруг неожиданно осознать одно: насколько же он повзрослел. Мать позвала Мирэллу и сказала, что собрание должно состояться уже совсем скоро, поэтому пусть она поспешит, если не хочет опоздать. Чесио в этот момент безразлично поедал хлеб, сидя на кухне и ожидая ужина; из комнаты выбежала запыхавшаяся невысокая Мирэлла, по пути завязывая ленты в своих пшеничных длинных волосах и поправляя пояс на длинной малиновой юбке. Сестра всегда была выше его, но последний год что-то кардинально поменял в Чесио, поэтому он вдруг перестал быть Джованни по плечо, а макушкой стал доставать ему аж до подбородка. Да и Мирэлла теперь была существенно ниже него. Честно говоря, парнишка и не следил, сколько ему должно исполниться нынче, да и на праздниках любил лишь повеселиться, а не выслушивать поздравления. Но сейчас, видя влетающую в лёгкие сандалии Мирэллу, взволнованную самую малость, до сих пор похожую на ангела (но всё же ей шло быть лесной феей, жаль, что сейчас нельзя было кинуть в неё виноградину — тогда совсем устроит истерику в лучших традициях, да и Кармэла уже строже отругает), Чесио вдруг понял: ему пятнадцать лет. Раз у сестры то самое собрание, что должно произойти в семнадцать.

Осознание так неожиданно хлопнуло по нему, что он и не заметил, как закрылась входная дверь и сестра скрылась в густом вечернем нежно-сиреневом сумраке. Кармэла тяжко вздохнула, сказала, что сегодня слишком важный день для их Мирэллы, а потом потрепала Чесио по голове, пожурив за порчу аппетита перед ужином. Парнишка, всё же дожевав кусочек, сказал, что придёт к ужину и вернулся в комнату, а оттуда — по привычке, из окна, потому в дверях смысл был никакой — вылетел во двор, из которого тут же направился к учебному домику, где в прошлый раз было собрание для него, десятилетнего. Там, на первом этаже, ярко горел свет, отражая в стёклах тягуче-искривлённое пламя свечек. Все окна были плотно закрыты, ничего не слышно, а около входа стояла охрана из двух человек, что при его приближении сказали ему: семнадцать исполнилось только твоей сестре, так что иди домой, подождать до заветного собрания осталось совсем немного. Недовольно хмыкнув, Чесио потопал обратно, потому как здесь не видел никакой возможности узнать хоть что-нибудь. А у сестры спрашивать — дело гиблое, она могла ответить только «Я столько отмучилась, чтобы узнать это. Значит, и ты должен». Вообще говоря, она была иногда противна, как холодный декабрьский дождь, но, в основном, они редко ссорились, хотя частенько обзывали друг друга.

Несмотря на то, что узнать всё равно бы никак не получилось, Чесио нервозно ждал её прихода — ждал почти так же, как ждала мать. Кармэла, приготовив ужин, тоже ходила из стороны в сторону по своей комнате и тяжко, напряжённо вздыхала. Это, безусловно, пугало Чесио: теперь ему казалось, что на том собрании всех девушек и парней должны не меньше, чем отправить в опасную миссию к тому самому зверю-росомахе из детства, только не к одному, а к целой стаи таких, да ещё и подросших раза в два. Уже полностью поверив в это и подумав, что он ещё должен рассказать сестре, как лучше бороться с этим зверем (точнее, на самом-то деле никак — бежать), Чесио едва успел заметить, как пролетело время в его размышлениях и входная дверь осторожно скрипнула. В коридор сразу же вышла мать; казалось, обе тяжко вздохнули. Затем вышел Чесио и попытался ободряюще улыбнуться сестре, но на той не было лица: как будто и впрямь запугали тем зверем. Бледная, дрожащая, хоть на улице и было тепло; глаза сверкали слегка горьким безумием и, казалось, навсегда утратили тёплый блеск.