Орехово-алый мотылёк (СИ)

Они шли к реке, по-глупому держась за руки, но по-иному не могли. Джованни предлагал довести Чесио до деревни, но тот отказался, говоря, что кроме этого дерева с живущим там зверем в этом лесу не было ничего страшного. Ему изначально не понравилось это место, и теперь он туда — ни ногой. Оно лежало далеко в стороне от его основного пути, поэтому можно было идти спокойно и даже по пути сделать себе венок из ночных цветков — говорят, такие как раз хорошо успокаивали и помогали крепко заснуть. А вот Джованни обратного пути мог и не найти — естественно, странное для Чесио дело, но он обещал друга научить быть здесь, как дома.

Когда расставались, вновь назначили себе встречу — только, конечно, уже днём и зареклись ночью больше никогда не гулять. Опять через три дня. Джованни потрепал его по волосам, сказал, что сегодняшний день был самый необыкновенный и лучший в его жизни, и признался, что каждая встреча для него — маленькое путешествие, такое сказочное и даже невозможное. Которое возможным делал только Чесио. И Чесио обещал, что так будет всегда. И сам безоговорочно верил во всё это. Они знали друг друга всего три встречи, но эти встречи, вероятно, соткали между ними такую узорную ниточку, что по ней друг к другу перетекали различные мысли, секреты, желания безостановочно, непрерывно. Только покидая Джованни сегодня, Чесио понял, что забыл нечто у него, а потом, усмехнувшись, понял — нет, всё нормально, это небольшой клочок души, так и должно быть. Зато вместо него — такой же клочок, принадлежавший Джонни, который сейчас перелезал реку и тоже вспомнил про него, а затем ухмыльнулся и отыскал у себя компенсацию.

Добравшись до дома ближе к раннему рассвету, когда небо становилось тёмно-аметистового цвета, а звёзды наливались сочным спелым цветом, Чесио блаженно упал в свою кровать, переодевшись и зарыв все следы ночной прогулки, но понял, что сегодня не встанет никуда. Скажет матери, что заболел живот, и пролежит весь день дома. А по факту: будет со сладостной улыбкой прокручивать в голове вспоминания, теперь уже смеясь над своей робостью тогда и безумными словами. Бесспорно, они с Джованни сегодня были самыми счастливыми людьми во всём мире. Пусть так могло показаться далеко не каждому.

========== 3’ Встречи, костры и липовый чай. ==========

Ты — мое окружение, всё, что меня окружает,

Ты проносишься эхом над горным массивом

В моём левом полушарии.

Ты — мое окружение, всё, что меня окружает.

Это ты крутишь калейдоскоп

Моего сознания,

И я буду держаться за тебя.

«Holding on to You» Twenty One Pilots ©.

Наконец, то ли время смягчилось, то ли логичная пауза в три дня хорошо закрепилась в сердце, но Чесио научился пережидать часы от встречи до встречи достойно и даже в каком-то смысле полезно. Подумал, что Джованни нужен, конечно, интересный друг, образованный, могущий рисовать не только облака, но и спелые арбузы, грузно лежащие на помятой клетчатой ткани вместе с сочными виноградинами. И не только это, естественно, но и многое другое; он стал куда больше прикладывать усилия к рукоделию, чем вызвал восторг учителя, но делал это не для него, а для таких же распахнутых в удивлении карих глаз, когда дотаскивал до их мостика очередную объёмную штуковину из листьев, веток и ещё какой-нибудь мишуры. Чесио часто думал над заданием, вкладывал в него свою душу и неумеренную фантазию; Кармэла стала говорить, что наконец-то его воображение пошло в верное русло. А мальчик не совсем понимал, почему верное было одним единственным, и не переставал в свободное время заниматься глупостями и ради поимки золотистого жука глухо падать с хлева на землю и получать кучу синяков. Ему просто нравилось казаться для Джованни необычным, могущим придумать какие-нибудь милые вещички. Но, безусловно, умения и мастерство нарабатывались со временем… Впрочем, несмотря на свою ещё более безграничную, чем фантазия, нетерпеливость, Чесио аккуратно справлялся, пыхтел, иногда хмурился и цокал, когда не получалось, но всё же шёл к цели.

Однако ж через месяц занятия закончились, и все ребята, и старшие, и младшие, ушли на заслуженный отдых вплоть до момента, когда лес за пределами деревни станет одной большой оранжевой массой. Чесио только-только стал втягиваться в безумный вихрь своих цветастых идей, а тут уже делать ничего и не надо было… Но он не расстраивался, а потихоньку продолжал выдумать самодельные клетки для птиц из прочных веток, украшал их розами и ромашками и, показав сначала Джованни, поставил в углу в своей комнаты до лучших времён. Не только это: ещё соорудил прекрасный подарок матери на день рождения, обмакнув шишку в золотистую краску и обсыпав её резными лепестками, потом приготовился к празднику Мирэллы и нарисовал ей чудесный лесной склон, по которому каждый раз спускался к Джованни, — она-то таких и не видела… В общем говоря, каждый день он старался придумать нечто красивое и почти полезное, даже начал изготавливать хлипкую кормушку для королька — наверное, он тоже жутко хотел какого-нибудь подарка от него, но просто не мог сказать, конечно. Но для Джованни Чесио не спешил с презентом, потому как хотел ещё немного поучиться и выдумать уж что-нибудь совсем чудесное и гениальное. Поэтому часто, усевшись дома в полном одиночестве, мальчик раскладывал вокруг себя множество всяких жестяных банок, выточенных самостоятельно свечек из воска, незаконченных картин с фиолетовыми, жёлтыми и розовыми лесами и равнинами, целые кучки разномастных оливковых, коричневых, жёлтых веток, горку орехов и еловых, сосновых шишек, потом охапки неказистых цветочков с долины у подножья холма в лесу и ещё бесконечно много радужных мотков ниток, полуоборванных цепочек, не слишком ценных камней, булавок, ремешков и отдельный мешок с лоскутами ткани разной текстуры и цвета. Раскладывал это всё благоухающее ветром, травой, еловыми ветками и домашней пылью богатство и думал, что же можно сделать. В итоге Чесио оставлял в дальнем углу комнаты незамысловатое описание своей очередной идеи, пользуясь значками и рисунками (писать их пока не учили) и вытачивая это дело прямо на деревянной стенке с помощью маленького тяжёлого ножика. Он очень надеялся, что Кармэла никогда не увидит это, а если увидит, не будет ругаться слишком сильно.

Всё лето можно было спокойно раздумывать над подарком Джованни, часто даже в полнейшей тишине — Мирэлла уходила гулять с подругами, лишь к обеду возвращалась, чтобы встретиться с той самой тётей Фелисой и пообедать, а потом обе уходили — и уже никого до прихода Кармэлы. Поэтому Чесио легко мог улизнуть в лес тогда, когда ему нужно было, и никто не спрашивал, что он делал весь день, только вечером мать критично оглядывала его на наличие новых синяков или ссадин и, если таковых не было, целовала в лоб и улыбалась, а если были, то тоже целовала в лоб, вздыхала и мазала своей чудесной лечебной мазью. Тётя Фелиса не жаловалась на него — и это уже было замечательно; а так-то каждый, кто знал его, думал, что весь день он пропадал по чужим задним дворам, проскальзывал куда-нибудь в подвалы, словно маленький коричневый кот, гулял среди аллей, собирал цветы и фрукты, приносил к себе в комнату различную мелочь, добирался до гнезда угольной качурки, едва не упав с дерева, и всё в таком роде. Большего счастья Чесио и не представлял.

С Джованни они теперь встречались около их мощного и древнего моста; иногда сидели рядом, болтали без остановки (в основном, конечно, Чесио, его друг на этот счёт был поспокойнее) и звонко смеялись над шутками друг друга. В такие моменты коричнево-алый мотылёк внутри Чесио почти загорался, становясь огненным, приятно-огненным и дурманящим. Мальчик ещё с трудом догадывался, как обозвать его, но изредка раздумывал всерьёз над этим. Потом они залезали на деревья, отдыхали в теньке, развалившись на корнях, как в креслах, купались в речке, когда она уже более-менее нагрелась, прыгали в неё с моста, ныряли в глубину, доставали с илистого дна несколько железных ржавых штуковин, о назначении которых так и не догадались, и грелись на солнечных камнях своей крепости, и даже увеличили количество своих подданных от одной утки до мраморного чирка, такого красивого перламутрового цвета, что Чесио заявил: он теперь их доверенное лицо при дворе. И много, много смеха от этих мелких происшествий; каждая встреча — маленькая история, такая чудесная и необыкновенная. Чесио всё больше окунался в эту местами темноватую душу друга, слушая его порой невесёлые истории о той малость дикой, жестокой жизни в другой деревни, где встречали рассвет без всякой радости, проживали день без единой улыбки и уходили спать, лишь прочитав какую-то молитву и хорошенько проплакавшись. Мальчик с трудом верил, что где-то могло существовать такое, но, похоже, в каком-то смысле Джованни был жутко счастливым, что позволил мраку проникнуть в себя лишь частично. На самом деле, Чесио понимал: знай он, что в действительности происходило в этой душе и какой она по началу могла казаться грубой, он бы побоялся подойти к нему. И его счастье, что не знал, а бездумно вышел из кустов вереска и почти бездумно стал лепетать свои бесконечные слова о каких-то мелочах. Теперь не жалел, что имел рядом с собой такого друга, который начинал понемногу спасаться от съедающей его темноты и приоткрывать ему душу. И Чесио был рад спасать, вытаскивать и рассказывать ему очевидные вещи про природу и про то, в чём настоящий смысл его баночки всех первостей мира. Всегда казалось, что времени слишком мало, хотя они вдвоём резвились от полуденного жаркого солнца до солнца, приближавшегося к закату. Чесио, как мог, восполнял рассказами все прошлые годы и старался делать это быстро, но ведь бывала такая мелочь, что хочешь не хочешь, а для собеседника она близка, понятна, и вы оба окунаетесь в перекидывание фразами «Да-да, у меня было также, как понимаю тебя, оно точно такое!». И ничего не было лучше в тот момент, когда меж полюсами их миров находилась янтарная тёплая точка соприкосновения и их души-цветы находили друг друга тонкими кудрявыми стебельками и оплетались вокруг. Ради таких моментов Чесио становился ещё интереснее, чтобы до конца понять душу Джованни.