Орехово-алый мотылёк (СИ)

Но время понемногу двигалось вперёд: постепенно от беспробудной жары, от которой приходилось часто обливаться холодной водой, пить её же, наедаться спелыми арбузами и дынями, а больше ничего и не нужно, дело перешло к незаметной лёгкой прохладе в воздухе. Момент, и вот уже нет желания беспрерывно бегать к колодцу и выливать прям там же на себя ведро воды; да и в реку с моста прыгать стало как-то свежо — та стала синее, глубже и прохладнее. Потом Кармэла принесла ему спрятанную в кладовке целую стопку шерстяных кофт, тёплых штанов, собственно связанных носков и чёрные сапоги. И добавила: в одной рубашке и коротких штанах теперь за дверь — ни ногой. И так Чесио понял, что наступила осень — совсем неожиданно, резко, нисколько никого не подготовив. Только он немного заработал себе кашель, но подумал, что просто пересидел в холодной воде. А оказалось — нет, всё же осень. Солнце никуда не девалось, да и днём кофту приходилось снимать, оставаясь в одной рубашке, но с утра и вечером всё в точности напоминало осень: низкие густые облака, приглушенное тресканье в печке, плотно закрытые окна, вечные носки на ногах и запах мятного или жасминного чая, сладкого липового мёда, хрустящего корочкой чернично-клубничного пирога и горьких лечебных трав, сушащихся наверху, по всему дому. Но всё же в этом было больше прелести, и Чесио не переставал радоваться и даже пару раз отнёс Джонни кусочки сладких пирогов, а тот ему взамен — куски от пирогов с мясом, и это оказалось очень даже вкусное решение!

А если наступало вот это всё, да ещё иногда и дожди начинались, то можно было говорить с уверенностью: завтра, проснувшись, можно точно обнаружить все деревья вокруг подёрнутыми осенним огнём, который обжигал листья и те стыдливо показывали свои истинные краски. А стало быть, совсем скоро начнутся занятия — пусть теперь и не обременительные, но всё равно это вам не лежать весь день в захламлённой комнате. Даже пришлось прибраться и кое-что с сожалением выбросить. Но отчего-то нынче ни одна вещь не могла расстроить Чесио; он и сам понимал, что это всё, кажется, из-за его друга принца-ворона. Он был виноват во всём его радостном настроении. И это всегда вспоминалось с таким трепетом, что мотылёк внутри чересчур сильно заходился в молниеносном похлопывании крылышками.

Впрочем, деньки текли — какие мимо Чесио, какие сквозь него, но всё равно он старался ценить каждый такой. За немного прохладной зимой, которая отличалась от осени лишь частым отсутствием солнца, последовал Новый год и тут Чесио резко осенила идея, что подарить Джованни. Пришлось вновь достать из всех шкатулок и коробок все запасы, разложить вокруг себя и отыскать целую медную цепь — в своём роде, почти бесценная вещь среди его хламья, нашёл на дороге по пути к игровой площадке ещё давным-давно. И теперь, немного почистив её, он увидел: цепочка вновь заблестела тёмно-оранжевым радужным отблеском, значит, он на верном пути. Тут же с лёгкостью отыскалась пустая серая подвеска со створкой — если открыть, внутрь можно было положить что-нибудь овальное. И овальное было тут как тут: чудесный камушек бирюзы, ну ровно по размеру! Чесио приклеил его туда, а внутри створки нашкрябал своё имя — для этого пришлось спрашивать у матери, как же оно всё-таки писалось. Когда всё это закончилось, мальчик положил цепочку в одну из маленьких деревянных шкатулок и безоговорочно решил пожертвовать ею — нельзя было такую вещь вручать просто так. И сам же расписал её красками, изобразив и шикарные гвоздики, и подсолнухи, и фруктовые рощи, и ещё много маленьких мирков, что окружали их. Чесио остался довольным подарком и с нетерпением ожидал праздника.

Честно говоря, мальчик был настолько в восторге, когда дарил эту вещь и видел приятное изумление на лице Джованни, что совсем забыл о том, что же подарил ему тот. Помнится, это было нечто умопомрачительно вкусное, но что именно — вылетело из головы. Да и дарили они друг другу столько на очередные Новые года, что всё помнить — памяти не хватит. Чесио знал: это всегда было таким неожиданным и приятным, что труднее и труднее становилось держать это в себе. Они расставались на этом мосту, уже темнело, и такое тягостное, но сладкое чувство щемилось в груди, словно кто-то поливал крылышки мотылька липким цветочным мёдом. Но каждый раз приходилось уходить, держа в руках то ли подарок, то ли частичку души Джованни. И Новый год — праздник загадочный, но даже он не давал такого слишком дорогого удовольствия, чтобы остаться вдвоём хотя бы на лишних два часика… Но это всё — лишь капризные мечтания самого Чесио. Похоже, в этих встречах в том и была изюминка, что они недолги и между ними приличная пауза. Чтобы не успеть надоесть, подобрать слова почётче и покраше, и успеть соскучиться. Не мудрено, что так поступила сама судьба: летом неосознанно они поступали также.

Однако в жизни Чесио стали происходить и другие яркие события, помимо вечно солнечных мостовых встреч с Джованни, залезания по сухим стволам, разжигания костров и даже мелких перекусов рядом с ними. Мирэлле исполнилось десять лет, и под её левой ключицей появился символ конвольволо — тот самый, о котором говорил Луиджи. Это было похоже на то, как будто чёрной краской нарисовали на коже такую картинку: две завитушки, вроде как, стебельки, растущие из одной волнистой ветки, а на том витке, который больше, пририсованы два небрежных прямых штриха под углом к основной ветке. Выглядело довольно прелестно. Чесио тогда спросил сестру, в чём смысл знака, а она ответила, что и сама не знает… им, всем десятилетним, обещали рассказать чуть позже. Даже не Марта должна была поведать об этом, а некто другой. Сначала мальчика это интересовало, но через пару деньков желание узнать угасло, забылось, а Мирэлла так ничего и не рассказала ему.

А вот через три года ему пришлось узнать насчёт этого слишком неожиданно. Однажды ночью под левой ключицей стало сильно болеть и чесаться, а на утро там на месте расчёсанной и красноватой кожи красовался символ конвольволо (дурацкое название, считал Чесио, до сих пор язык в трубочку сворачивался от него). Только… минуточку. Он присмотрелся: вместо двух штрихов, перекрывающих виток, был только один. Чесио не поднял панику, а просто нахмурился: в любом случае, до поры до времени он не мог знать, что этот символ значил. Только тогда он вспомнил про сестру, но та лукаво улыбнулась и бросила ему: «Придёт время — узнаешь. Слушай, я тоже сгорала от любопытства, тебе совсем немного потерпеть осталось». Но утаить от неё, почему это он вдруг заинтересовался, не удалось; мальчик сообразил, что раз один штрих — стало быть, не всё так гладко, ведь до того он видел эти символы у человек пяти и везде были два. И потому приоткрыл ворот рубашки наполовину, сославшись на то, что кожа ещё болела; увидев начало штрижка, Мирэлла облегчённо выдохнула и улыбнулась, спокойно похлопав его по плечу. Чёрт знает что значил этот жест, но Чесио напрягся и пребывал в напряжении до самого собрания.

Хорошо, что всё происходило так на руку для Чесио: собрание провели спустя два дня после появления символа, между их встречами с Джованни. Потому что иначе… иначе — была бы ошибка. Причём он и сам плохо оценивал её масштаб, а это бы вылилось в целую плохую историю… Чесио привык, что между ним и Джованни никогда не было секретов и почти все интересные события они начисто пересказывали друг другу, какими бы горькими они ни были. Но тут… Вернувшись домой после этого собрания, мальчик просто повалился на кровать и вышел только к ужину, всё раздумывая, раздумывая и раздумывая… Кармэла, казалось, поняла причину его сумрачной тоски и в конце ужина мягко положила руку ему на плечо, прошептав: «Я знаю, как это тяжело. Но, однако ж, тебе предстоит узнать куда более серьёзные вещи в будущем…» Чесио вернулся в кровать, лёг на спину и, выдыхая, осторожно, одними губами прошептал певучее, нежное слово: «Гиана». До сих пор он и не задумывался, кто же он. А он, оказалось, гиана. И все вокруг — гианы. Джованни часто произносил слова «человек», «люди», когда имел в виду жителей своей деревни, и как-то так Чесио неосознанно пришёл к выводу, что и он, вероятно, тоже человек, как и Джованни, и мать, и сестра. Но — нет. Он гиана. Впрочем, ничего, кроме этого переливчатого сочетания звуков, больше он и не знал, на самом деле. На собрании так и сказали: вы — гианы, а в чём ваше истинное обличье, вы узнаете лишь через семь лет, когда вам исполнится семнадцать.