Орехово-алый мотылёк (СИ)

Как вор, он на цыпочках забрался в комнату, нашёл под кроватью сначала мамины туфли, потом потерявшийся браслетик из бирюзы и вот свой зеленовато-алый лист. Также, оглядываясь по сторонам, выбежал оттуда и стремглав рванул в свою комнату. Там Чесио стал в последних лучах солнца разглядывать прожилки листа с умным видом, хотя на деле он, конечно, совсем ничего не понимал. Это был просто пятнистый аккуратный лист, гладкий, пахнущий дождём и свободой. Тогда Чесио сказал, что пускай толстые прожилки будут главными дорогами в их деревне, а мелкие — побочными. И самое большое и яркое красное пятно будет являться местом, где его желание исполнится. Чесио долго хмыкал, представлял, как пойдёт до того места, как попытается улизнуть во время прогулки (делал так много раз, но теперь-то было волнительней) и как, довольный, вернётся обратно. Сомнений в том, что это будет не так, не было.

— О! Да! — в радостном нетерпении крикнул он и тут же спрятал лист в карман, когда услыхал, что входная дверь открылась и дом наполнился разговорами о предстоящем ужине. Кармэла звала его, чтобы обработать ранку целебной мазью. Переполненный счастьем, беспричинным, Чесио прискакал на кухню, где уже всё было пропитано вкусным запахом баветте с чесночным соусом, на столе стояло несколько зажжённых свечей, а рядом с окном возился желтоголовый королёк — там, под крышей, было свито его крепкое гнездо. Чесио всегда им восхищался, ведь для него было не иначе как чудом то, как птица плела своё гнездо; мальчик часто забирался туда и всё пытался понять, каким образом так ловко скручены ветки — у него так не получалось. И сейчас, игнорируя возгласы матери сесть нормально и уже наконец дать ей смазать ему повреждённое колено, Чесио уставился в окно, разглядывая бурую с жёлтой «капелькой» на голове пташку, весело напевающую тонко что-то типа «ци-ци-ци». После он неохотно вернулся к столу и, прикусив язык, затянув одну штанину, стал терпеть жжение, когда Кармэла аккуратно смазывала ему колено прозрачной липкой мазью из деревянной баночки.

После ужина Чесио прибежал в свою комнату и, задёрнув ночное небо вокруг своей кровати, вытащил из кармана листок — он подумал, что, когда отыщет своего друга у северных ворот (а, честно говоря, было уже всё равно — мальчишку или девочку; но если девочку, то только бесстрашную и с короткими волосами — чтобы меньше жаловалась на испорченные волосы), то покажет ей или ему вот этот листик и расскажет, что их свёл некий Лесной дух. «А ты знаешь, кто это?» — обязательно спросит Чесио; он подумал об этом и тут же рассмеялся.

Вообще говоря, среди ребятишек было много таких же непосед, по мнению самого Чесио, как и он. Однако им была интереснее площадка для игр, расположенная в южной части деревни, где Чесио знал каждый клочок уже как года три. И вот так вышло, что среди и так немногочисленных парнишек Чесио не сумел отыскать друга, который был бы точной копией его самого в плане жажды приключений. Был хороший друг Карл — миленький высокий блондин со светлыми глазами и родинкой на щеке, но он слишком много думал о последствиях и потому они часто ссорились с Чесио, ведь тот попросту называл его трусишкой. И теперь Чесио не думал, что Карл согласится с ним пойти в северную часть, основываясь лишь на одной карте: на листке пробкового дуба. Ну, а он сам искренне верил, что Лесной дух не должен его подвести, ведь в него так сердечно верила Кармэла. И, видимо, он ей как-то помогал, раз она не жаловалась; иначе, полагал Чесио, смысла верить в кого-то не было никакого.

Он замечтался, а потом услыхал, как дверь в его комнату открылась и задела железные раскрашенные побрякушки под потолком, которые он специально туда повесил, чтобы всегда знать: кто-то зашёл к нему. Быстро спрятав листок под кровать (потому что если кто-нибудь его увидит, то, безусловно, вся магия сразу же уйдёт), он раздвинул свои занавески и увидел на пороге Мирэллу, с растрёпанными мокрыми волосами и в лёгком ажурном сарафане; она была похожа на так называемого ангела с фрески, которую притащил в деревню Луиджи, один из странников, что уходили на целый год и возвращались назад, едва волоча ноги, свою порванную одежду и груз всяких драгоценностей. Чесио, безусловно, подружился с Луиджи и засыпал его вопросами в тот маленький промежуток времени, пока тот находился здесь. Луиджи, вероятно, рассказывал не всё, а всё — просто не успел бы; он обещал Чесио, что, когда тот подрастёт, они направятся вместе с ним в ближайшие города, как два юных брата, и достигнут Рима, Ватикана и даже Венеции. Ещё Луиджи всегда прибавлял: не всё положено знать такому маленькому мальчику, каким был Чесио. «У тебя даже символ „конвольволо“ не проявился! А ты уже хочешь выйти за пределы деревни… Вам на занятиях хоть рассказывают что-то, кроме техники живописи и песнопения?». Чесио отвечал, что они изучали историю их деревни и их рода, но пока всё было как-то неинтересно. Самые истоки обещали рассказать им чуть позже.

«А что за символ „ковольмола“?» — спрашивал Чесио, и Луиджи лукаво молчал, а потом говорил, что в десять лет оно проявляется у всех. И обычно в десять лет всем говорят, кто они такие на самом деле. А в семнадцать лет — говорят уж совсем правду. «И ты не расскажешь мне её сейчас?» — нетерпеливо спрашивал мальчик, сжимая в пальцах безрукавку Луиджи. Тот смеялся (а когда он смеялся, он был очень красив и похож на гордого степного орла) и только трепал мальчика по волосам, шутя, что все мучаются десяток лет, прежде чем узнают это.

Чесио так задумался, что упустил из виду Мирэллу, которая, легко ступая между его полок, что-то с интересом пыталась высмотреть. Она что-то бормотала себе под нос, смешно крутя в пальцах мокрый локон, и наконец дошла до его кровати и посмотрела так, словно увидела впервые.

— Что ты ищешь? — спросил он у сестры, поджав ноги под себя. Она, воодушевившись, что нашла собеседника (а находила она его каждый вечер, потому что каждый день случалось нечто, что требовало чужой помощи), начала рассказывать:

— Мне нужен красный клочок ткани… желательно в виде ленточки и подлиннее…

— Зачем?

— Я хочу пришить её к своей кукле, чтобы на завтрашнем занятии у меня была самая красивая кукла из всех. Противная Элма, ну, та, которая помешана на бантиках, пришила к своей куколке не меньше десятка таких, как будто это розовоглазое чудовище. Я хочу сделать аккуратный и яркий бантик, чтобы Марта, наконец, заметила моё старание… А то всегда Элма да Элма, пропади пропадом её гадкие бантики, выигрывает, а я получаю только второе место! — Мирэлла поджала губы и от недовольства топнула ногой. Чесио ухмыльнулся, выдвинул из-под кровати деревянный ларец, порылся в нём немного, доставая то блестящие пуговицы, то клочки шерсти, льна, то засохшие кисти. Наконец вытащил оттуда длинную красную ленту, даже совсем не помятую, и хотел было протянуть сестре, но тут же остановил руку и хитро улыбнулся.

— Тогда ты завтра говоришь Марте, что гуляла со мной, если она спросит про меня. И если спросит — где, ответишь, что за сараем с коровами, ладно? — Мирэлла кивнула, и Чесио отдал ей ленту.

— И чтобы обязательно выиграла завтра, хорошо? — щёки сестры зарумянились, она улыбнулась и побежала к себе. Раз в некоторый промежуток времени в группах устраивали турниры: кто сошьёт лучшую куклу, кто лучше всех споёт какую-нибудь песню и реже — кто живее всех нарисует картину. Их с детства обучали пока только этим трём вещам: хорошо шить (даже мальчиков!), чисто петь и сносно рисовать. Чесио не любил занятия и идею с этими группами вообще; ему по душе было весь день носиться по небольшой рощице, которая немного заходила на их деревню, собирать там чудесные резные листья, плести венки из светлых пахучих цветков, забираться на шершавые тонкие стволы и рассматривать птичьи гнёзда. Марта — одна из главных наблюдающих за детьми — никогда на него не жаловалась, разве что по малым шалостям, но и не хвалила. Чесио подслушивал их разговоры с матерью как нечего делать, когда Кармэла приходила за ним, а он ещё якобы гулял, а на деле стоял под дверью. Марта говорила, что ему не хватает некоей упорности, но что это такое, мальчик догадывался с большим трудом, а в лицо ему такое никто никогда не смел говорить. Так и выходило, что и вышивал он криво, и петелька у нитки всегда была большая и мешающая, и пел слегка фальшиво, и рисовать любил разве что облака. Но Чесио это никогда не смущало и не расстраивало; он знал, что хорошо справлялся хотя бы с тем, что каждодневно просыпался в пять, собирал лучики от рубинового рассвета в прозрачную банку, закрывал их, приговаривая какие-то самому непонятные слова, и оставлял в тёмном месте — он готовил таинственную смесь, которая бы магическим образом помогла ему. Осталось собрать только звуки первого июльского грома и запах тины в каком-нибудь закутке озера. Чесио уж давно хотел сбежать к ближайшему озеру, ведь, конечно, никто так запросто не разрешал ребятам сходить на него; ох уж эти глупые законы старших!