Орехово-алый мотылёк (СИ)

Чесио начал с любопытством исследовать их небольшое владение, заглядывал в каждые трещинки, отыскал в самых тайных уголках потрескавшуюся янтарную брошь, сломанный ножик, кусочек холщовой ткани неопределённого цвета и даже моток мгновенно рвущихся ниток. Мальчик сложил их маленькое богатство рядом с бортиком, а Джованни в это время усердно отскребал чёрную плесень и зелёный мягкий мох от стен моста своим ножом. Неприятный скрежет стоял в ушах, но он говорил, что это во благо их будущего владения. А Чесио только смеялся и толкал его в плечо, думая, что вот совсем не ожидаешь, а у тебя уже есть целый мост! Любой из ребят в его группе об этом мог только мечтать; это ли называлось счастьем?

Они с Джованни как-то быстро сошлись на том, что бледные, тянувшиеся аж с самого берега вьюны они оставят — пускай и дальше оплетают камни, а вот найденное барахло на мосту, пожалуй, спрячут куда-нибудь с видного места — слишком оно портило степенный и благородный вид их моста. Потом Чесио забрался на бортик, стянул башмаки и свесил ноги вниз: до серо-синей воды было далеко, но ступни уже ласкала прохлада. Джованни сел близко, касаясь своим плечом его плеча, и Чесио слышал трепыхание крылышек своего мотылька и напрасно старался его успокоить. Чтобы не слышать его, он начал говорить о том, почему любил мамину выпечку, а особенно пироги с грушей и вишней, почему зимой их всех заставляли пить противный горький настой на травах, отчего ему пришлись по душе лиловые облака и как правильно надо отлавливать жёлтых гусениц. Джованни же после начал рассказывать, как впервые охотился на кабана вместе с отцом, как однажды прогнал какого-то непонятного чёрного зверя с их овощной грядки, как выиграл в турнире по своей деревне на лошадиных скачках и почему его брата назвали Джорджио. «Да потому что им лень было придумывать имя, и они нашли похожее на моё, на самом деле!». Чесио слушал его и неосознанно окунался в некую другую жизнь, более грубую и резкую, более неподвластную и внезапную на горестные события. Это было нечто другое, находящееся за чертой природы и вне её законов, но само собой управляющее, пусть иногда и бесстыдно. И Чесио нравилось это, как ни парадоксально; но ещё больше нравилось понимать, что за десять лет своей жизни в такой среде Джованни крупно отличался от злого человека, коих там было много. Может, переступая границу, он вновь натягивал на себя недобрый вид, но его душа, думал Чесио, его душа — это звезда, светящая тускло, но для самого Чесио — ясно и правдиво. Джованни весь был средоточием грубой правды, критической точки зрения, но невозможно яркого — характера. И Чесио было ценно, что тот был именно таким, а не иначе.

Но каким, каким же безжалостным было время?! Казалось бы, кое-как дошли до событий прошлого года, а тут хоп — и солнце уже близилось к зениту, им пора было бежать по своим тёплым скучным домам и доделывать свои неинтересные дела. С прогретого каменного моста не хотелось уходить, но даже утка, их пока единственная подданная, вспорхнула крыльями и полетела в сторону своего гнезда, беспокойных крикливых родственников и вечной суматохи. Но она точно должна вернуться через некоторое время, ведь правда? Чесио был вновь до серьёзности расстроен, ведь они только-только сумели коснуться до прошлого друг друга, а сейчас надо было вновь разрываться, уходить и оставлять своё владение. А он даже не начал строить догадки, кто же всё-таки построил этот мост и что было вокруг него… Может, чудесные эльфы, а может, и страшные лешие? Он, надевая башмаки, быстро говорил это Джонни, а тот, вздохнув, с печальной улыбкой потрепал его по плечу.

— Не сегодня, цветочный мальчик, не сегодня… — и цветочный мальчик покорно расстраивался и переставал щебетать, тяжко вздохнув. Сильные пальцы схватили его за подбородок и подняли голову выше, чтобы глаза захватывали кусочек неба и немного — души Джованни, рвущейся через тёмные глаза наружу своей почти похожей болью.

— Не расстраивайся, ты же знаешь, что в следующий раз будет ещё лучше, ещё веселее… — шёпот был таким звучным, успокаивающим, даже усыпляющим, и Чесио почти прикрывал глаза, чувствуя прохладное дыхание на своём лице и радостно вспоминая, что им сегодня удалось побывать даже королями и бесстрашными завоевателями бесхозного моста. Да и целый мост — приличный повод для восторга! И он сумел забыть про горечь, которыми сопровождались их расставания; Джонни отпустил его, потом приобнял за плечо, и они, распевая песенку, в которой путали и забывали слова, шли рядом с берегом до места их обычной встречи.

Настало время самого важного: договориться о времени и плане действий того, что произойдёт через три дня, но уже ночью. Чесио насмешливо спросил, не передумал ли Джованни, на что тот, фыркнув, надменно произнёс, что уже подумал было, что Чесио замнёт это, так как сам до невозможности боится. Естественно, чуть не подрались, но вовремя остановились и, будто обидевшись друг на друга, сухо договорились встретиться здесь же, только после захода солнца, когда все дома будут спать. Горделиво подняв головы, потопали в разные стороны, но почти одновременно обернулись, и Чесио взволнованно, улыбаясь, прокричал ему:

— Спасибо тебе за мост! Он мощный и с него можно прыгать в воду! И… что пришёл — тоже спасибо… — Чесио ощутил перехватывающий дыхание восторг и почти заглушил им свой голос, вновь слыша, как на него надвигалась волна, сотканная из какой-то прекрасной, но сильной армии мелких чувств.

— Я всегда буду приходить, Чесио. И… вдруг мы с тобой сумеем победить то существо в дереве? Я принесу большой тесак. Ладно? — Чесио звонко смеялся: посреди ночи, в окружении странных тёмных существ, которых и не узнаешь при свете луны, Джонни хотел ещё и выгнать скрежещущего обитателя из его давнишнего жилища! Ну, не безумец ли?

— Конечно! До встречи! — Чесио бежал и хотел верить, что сердце заколотилось так бешено лишь потому, что он нёсся как угорелый… конечно же, не только это. Он просто знал, что слишком счастлив, слишком неправдоподобно счастлив, слишком большая концентрация радости выливалась в его сердце, и оно едва успевало это впитывать. Во второй раз чувства были прежними, но более острыми, более осязаемыми, точёными, реальными…. Чесио бежал и кричал негромко «Лесные духи, у меня есть друг! Самый чудесный друг!». И ему казалось, что лесные духи ему несомненно завидовали, раз иногда так неожиданно подставляли корневища и толстые лианы под ноги, чтобы он запинался. Но это всё были пустяки, главным был мотылёк с огненными крыльями, что резвился внутри него и ошпаривал душу своим трепетом — конечно, вот что это было, это было то счастье, которое он испытал, когда встретил Джованни.

Чесио понимал, что никогда в жизни не испытает ничего более искреннего, чем сейчас. И такая уверенность, считал он, была оправданной.

Добравшись до своих приятелей, до их скучных копаний в песке, в земле и в нежных цветах, Чесио подумал, что он, безусловно, самый удачливый и богатый среди них, потому что они, увы, даже догадаться не могли насчёт того, какие чудеса их могли поджидать, стоит сделать только лёгкую пробежку между склонов и частых деревьев и вот оно — то, что ты когда-то тайно желал, перед твоими глазами. Но мальчик не был глуп и только предостережено молчал: никто бы не понял, никто бы не порадовался вместе с ним. Потому что сбегать из деревни, по мнению ребят, матери, Мирэллы — самое ужасное зло, за которое тебя могут надолго оставить дома среди четырёх стен. И Чесио, сдерживая потоки бессвязных слов и свою могущую задушить случайного слушателя радость, молчал и, когда никто не видел, тихонько улыбался самому себе, вспоминал запах жжённого сена и колодезной воды, которым пах Джованни, и представлял его переливчатый смех. Во второй раз пережидать чёртовы три дня было тяжелее, но он знал, что встретиться быстрее не мог ни он сам, ни Джонни. Да и в тот самый день, когда была назначена встреча, пришлось нетерпеливо ждать, когда Кармэла заснёт, и уж тогда минуты растянулись в крохотные жизни, в каждой из которых всё не было и не было Джованни. Чесио лежал, укутанный со всех сторон синим небосводом, слышал своё глухое сердцебиение, боялся, что оно настолько громкое, что разбудит мать и сестру и придётся ждать ещё дольше, и ожидал, когда уже можно будет по-быстрому подняться, натянуть давно приготовленную одежду, лежавшую стопкой под кроватью, и ловко, по-кошачьи выпрыгнуть в окно.