Зверь Лютый. Книга 19. Расстрижонка (СИ)

"Ничто так не очищает душу, как чистосердечное раскаяние". "Чистосердечное признание - облегчает вину". Правда - увеличивает срок.

Сначала "делаюсь ничтожным": выбрасываю клятвы, заветы и принципы. Ломаюсь, сдаюсь и раскалываюсь. Исключительно из заботы о члене. Да не правительства! Исключительно - своего. Самоликвидируюсь. Потом, по Гарфилду, жду освобождения.

-- Скажу. Только вязку сними.

-- Не-а. Как сниму - ты тут так визжать будешь... на стенку полезешь, ничего сказать не сможешь.

Это ж откуда, интересно, у неё такой опыт? Это, что же, она так и с другими...? И с кем же? "Чёрная вдова"? Самки пауков этого вида поедают самцов после спаривания. А мне она... просто гангрену устроит. "Само отвалится".

-- Ладно. Но чтобы потом - сразу.

-- Само собой.

Она, наконец, слезла с меня. Довольно хмыкнула, начала завязывать шнурки своего нагрудника, игриво взглядывая из-под поднятых локтей:

-- Ну так чего? Сказывай.

-- Андрей знает, что ты была любовницей обоих своих братьев. И что дети - от них.

-- Что?!

-- Я предполагаю, что для разговора об этом он и послал меня за тобой.

-- Вот значит как...

Она не заплакала, не закричала, не начала хлопать себя по ляжкам или бегать по комнате. Просто снова смотрела мимо меня в стену. Автоматически, не видя, завязывая шнурки своего нагрудника сзади на шее.

-- Кто донёс?

-- Вязку сними. Ты обещала.

-- Говори! Не то сдохнешь тут!

Никакой игривости. Ни в лице, ни в голосе. Паучиха. Нет - волчица. Ишь как скалится злобно. Только насчёт "сдохнешь"... Вот это она зря.

У меня после "вляпа" сложился несколько странный взгляд. На жизнь и на смерть. Мне очень жалко потерять часть себя. Какую-то. Моего человека, мою землю, мой член... Любой член моего тела. "Как жить?! Как жить?!". А вот - "не жить", "потеряться" целиком, вообще, умереть... Нет, не радует. Но смерть столько раз за эти годы стояла за моими плечами... столько раз это случалось с моими знакомыми здесь, у меня на глазах... "Летай иль ползай - конец известен...". Известная неизбежность может быть неприятной. Но перестаёт быть страшной. С нею, с мыслей о ней - свыкаешься.

Эк меня... Иггдрасилькнуло. Или правильнее - "святорусскнуло"? Полазивши по "мировому дереву", обратившись "к исконно-посконным основам и истокам" - чётче понимаешь краткосрочность и ограниченную осмысленность человеческого бытия.

Очень ограниченную осмысленность.

-- Скажу. Когда снимешь. И всё от... отойдёт. И не сверкай на меня очами! Не молония небесная. Тетушка! Или ты думаешь, что ты упрямее меня?! Или мы с тобой не с одного замеса?! Сдохну, а не скажу!

Несколько мгновений она презрительно смотрела на меня.

-- Дурачок. С кем спорить вздумал...

Не ищите здесь логического смысла. Ей знание имени доносчика было, возможно, важной информацией. Но несравнимо менее важной, чем для меня - моя жизнь, возможные мучения перед скорой смертью. Здесь, как часто случается между людьми, было просто столкновение двух волей человеческих. Двух гоноров. Кто кого переупрямит. Глупость, конечно. Но мне, после того как она не выполнила своё первое обещание об освобождении моего члена... "Единожды солгавший - кто тебе поверит?".

Она была уверена, что сломавшись раз - я посыплюсь и дальше. Так, обычно, и происходит. Увы, "тётушка", "Святая Русь" - даёт опыт. И воспитывает иммунитет. У тех, кто способен пережить такие... "прививки".

Она развернулась и пошла к выходу, ожидая, вероятно, моего призыва.

"Ах-ах! Не уходи! Вернись-вернись! Я всё прощу!".

А у меня... у меня наступил ступор. В форме "буриданова осла". С одной стороны - нельзя не признать... с другой стороны - нельзя не признаться...

С одной стороны - страх и боль, с другой - гордость и упрямство.

"Так оставьте ненужные споры

Я себе уже всё доказал...".

В смысле: сильнее моего упрямство - только моя смерть. Но им никогда не встретиться.

"Пока мы есть - смерти нет, когда смерть есть - нас нет". - Кто это сказал?! Эпикур?! - Молодец, грек! Я тебя всегда уважал. Особенно в раннем древнегреческом варианте.

Я - ДДДД! Долбодятел длительного действия! На этом стою! И стоять буду!

Ну, или лежать. Как сейчас.

Софья постояла перед закрытой дверью, послушала моё пыхтение и... и вышла. Дверь захлопнулась.

Ап-ап... А как же...?! А я...?! А меня...?!!! Тетушка! Вернися! Я всё прощу! Я всё скажу!

Был бы я послабее привязан - вырвался бы и вслед побежал. Впрочем, если бы я мог вырваться - я бы и сам справился со своей проблемой.

Проблема торчала, опухала, болела. И внушала панический ужас своим цветом.

Мысли и чувства того момента... были острыми. Хорошо запоминающимися. Из тех, к которым очень не хочется потом возвращаться. Которые и называют - "жизненный опыт".

"Всё что нас не убивает - делает нас сильнее". А также - толще и краснее. В некоторых местах.

"Возраст - это количество неприятностей, которое удалось пережить".

Я стал ещё чуть-чуть взрослее. "Очертил голову" и "приготовился к смерти". Понятно, что процесс будет, возможно, долгим, мучительным, многостадийным... Но при первой же возможности я перерву ей хрип. Как делал на Стрелке. Или - иначе. Не важно. И - умру. Что - естественно.

***

" - Половина браков, сынок, заканчивается разводом.

-- А вторая половина?

-- Э-э-э... Смертью.

-- Мама! Я никогда не женюсь!".

***

Минут через пять пришёл мой лекарь-мучитель. Похмыкивая, снял Софочкин шнурок. И тут... Она-таки была права - я чуть не разорвал цепи. Как тот пролетариат. Или - угнетаемые колониализмом народы свободолюбивой Африки. Похоже, у них была та же проблема. Тоже... хотелось залезть на стенку.

"Всё проходит" - сколько же раз мне приходится повторять мудрого Соломона в этой "Святой Руси"?! Прошла и боль. И от опухоли и застойных явлений, и от разошедшейся раны на спине, и от пострадавших от моих рывков, ссадин на кистях, лодыжках, шее... Осталось только тупое ощущение по всему телу, по всей душе. Как у Дездемоны после её избиения Отеллой чулком с песком в до-Шекспировском оригинале. Только там бедняжка умерла. А я - нет. Мне ещё придётся старательно нюхать. Чтобы сказать: "труп врага хорошо пахнет". Долг у меня такой. Перед самим собой.

Лечебные процедуры сопровождались периодическим заливанием в меня какой-то гадости силосно-отварного типа. После чего я, явно, утратил остроту боли. И - остроту мышления. Тепло, спокойно, тупо. "Деревянно".

Глава 414

Пробуждение было неожиданным. Вдруг в подземелье явилась куча народа. С оружием. Со светом. С шумом. Принялись громко о чём-то разговаривать. Раздражает... чрезвычайно. Как жужжание комара в темноте. Стада комаров. Меня, совершенно ошеломлённого всей этой суетой и мельтешнёй, довольно резко начали кантовать. Отцепили, перецепили, всунули в какие-то тряпки, заткнули кляп, набросили мешок, повели, потащили. То довольно резко подхватывая под вывернутые за спину руки и поднимая так, что я почти не касался земли, то, наоборот, сгибая, за те же руки, так, что голова оказывалась ниже пояса.

-- Мешок сними. Морду его покажь.

Мешок с моей головы сдёрнули. На меня обрушилось... лавина обрушилась! Свет! Звуки! Запахи! Восхитительный простор раннего майского дня!

Мы стояли на стене Кремля у Боровицкой башни.

Я тщетно пытался проморгаться, сбросить с ресниц непрерывно текущие, от яркого света, слёзы. Понять и воспринять всё это... пространство, мир божий, людей, строения. Пейзаж с ландшафтом.