Зверь Лютый. Книга 19. Расстрижонка (СИ)

Всё это замешано на крутом сексуальном чувстве взрослой опытной женщины. Которая всё знает, умеет, может... И ничего не боится.

Мужчины похоже часто смотрят так на женщин. Да я сам...! Но там такой взгляд называется "многообещающим". Хотя, как правило, обещанное - не исполняется. Всегда что-то мешает. То съел чего-то не то, то - "кажется, твой муж пришёл"...

-- Нравится? Да? Ещё хочешь?

Её ласки, то нежные, то всё более сильные, привели меня в состояние... ожидаемого стояния.

-- Какой ты... молоденький, горяченький... нежный... а внутри - твёрдый...

Кажется, Бисмарк говорил о имперской политике, как о железном кулаке в мягкой перчатке. Тут - не кулак. Тут совсем не... Но тоже... "Одинокий железный кулак очень ищет мягкую мокрую горячую перчатку. Немедленно!".

Она всё больше наклонялась к моему лицу, неотрывно рассматривая меня потемневшими, с расширившимися в полутьме подземелья зрачками, глазами. Чуть колыша невидимой под платьем, но хорошо представимой, уже знакомой мне на ощупь по Ростову, грудью, продолжая улыбаться, хотя улыбка её всё более твердела, теряла живость, оттенок игривости, становилась более гримасой, оскалом. Губы её чуть подёргивались. В такт едва слышным стонам, рвущимся из моих губ, в такт движениям её кулака. Движениям всё более сильным, более резким. Более хозяйским. Такт - укорачивался, усилие... усиливалось. Совсем непривычная школа. Это называется - "аристократические манеры"? Плотный хват, отнюдь не двумя пальчиками. Фиксация, проворот с переменами давления, медленное, уверенное, "безысходное" движение. Как тот старый бык с холма; "Сейчас мы неторопливо спустимся и...". И так же - назад. И снова. И обратно. Без суеты, дёрганья и смыканья. Никаких ассоциаций со сдельно-премиальной...

-- Отзывчивый какой... страстный, быстрый... торопливый...

В какой-то момент, она прервала свои манипуляции, чуть сдвинула рукав на правой руке и сняла намотанный там шёлковый шнурок.

-- Счас я тут... Понравилось? Вот ещё чуток...

Я ещё пытался как-то... проморгаться и продышаться, как-то успокоиться и придти в себя, когда она вдруг поднялась с края топчана, поставила на него колено и... села на меня верхом. Потом запустил под подол платья, накрывший мне живот и... и остальное, руку. Другой - уперлась мне в грудь. Отчего рану на спине немедленно резанула боль. Но мне было не того: Софья, глядя расширившимися глазами мне в лицо, а по сути - глядя сама в себя, в свои ощущения, медленно опустилась. Замедленно, миллиметр за миллиметром, ощущая меня, даря мне ощущения себя. Своего влажного мягкого пылающего лона. Посидела несколько мгновений неподвижно, прислушиваясь к себе. Весело хмыкнула:

-- А ты, парнишечка - ничего. Твёрденький. И - по размеру.

Поразглядывала меня, улыбаясь. Сковырнула прыщик у меня на рёбрах:

-- И правда - серебряный.

Томно потянулась, выгнулась, закинув руки на затылок, оглядела, будто впервые увидела, моё подземелье.

"И с ложа дивного привстав,

Она изящно изогнула

Свой тазобедренный сустав".

И его - тоже. Дёрнула под затылком завязочку, и нагрудник, из толстой, богато вышитый ткани, отвалился вперёд.

Тут я, типа, собрался ахнуть, вздрогнуть и захлебнуться слюнями. Увы - под нагрудником была рубаха.

"Женская грудь сродни детской железной дороге: предназначалось для ребёнка, а играет папа".

Железных дорог - нет, детей - нет. Мораль? - Поиграть не дадут. Но возможны варианты.

Софья, продолжая неотрывно смотреть в глаза, но, явно, вовсе не обращая на меня внимания, взяла в руки свои груди. Сжала с боков, потянула чуть вверх и вперёд. Сквозь тонкое полотно рубахи стали выпирать и просвечивать её соски. Она медленно приподнялась. Надо мной. На мне. И также неторопливо опустилась. Чуть прикрывая глаза слегка дрожащими ресницами. Втягивая воздух слегка кривящимися губами. Сильнее, от самых корней сжимая свои груди, выдавливая, полностью уже обрисовывая их контур натянутым полотном рубахи.

И ещё раз. И ещё. Чуть быстрее. Чуть резче. Глаза её в такт движениям, каждый раз чуть закатывались. Возвращались к нормальному виду с постепенно расширяющимися зрачками и снова туманились. Потом её взгляд стал совершенно само-погружённым, сместился куда-то на стенку за моей головой. Моя физиономия была для неё только досадной помехой.

" - В чем отличие коровы от быка?

- Когда доят быка - он улыбается".

Я - не бык. В смысле: улыбаться - не тянет. Скорее - оскал нарастающий. Хочется принять участие в этом процессе. Самое активное. Но при такой растяжке, повязке и прицепке...

О! Я понял! Я понял - откуда такая популярность у "европейской кровати"! Там же инквизиция! Он же все - извращенцы и насильники! А вот у нас-то...! Два столба с перекладиной! Исконно-посконно! Человек сам себе висит, и ни про что, кроме своей государственной измены, думать не может. Потому что у нас в палачах - исключительно физически, морально и духовно здоровые люди. Соль земли и цвет населения. "Истинные арийцы". Или как мы нынче называемся? Православные? - Но тоже - истинные. Без всяких... поползновений и извращений.

Наши - "ни-ни"! В отличии от как у них там.

Софья разгонялась всё сильнее. Совершенно отрешившись от окружающего, лаская и терзая сама себя, собой и мной, ведя саму себя, свое тело и душу собственной тропой к собственному к пику наслаждения. Внутренние чувства её, не сдерживаемые приличиями, посторонним взглядом, внутренним стыдом... ясно выражались на лице, в дыхании, в звуках. Это было захватывающее зрелище. Даже столбы кипящей лавы, выбрасываемые из жёрл вулканов, не дают столь яркого впечатления. Здесь-то - живое тело, душа человеческая. Эз из.

Процесс захватил её полностью. А мне... что-то мешало. Чем дальше - тем больнее. Тут она громко страстно ахнула. Остановилась. Посидела, прислушиваясь к себе. Погладила себя, улыбаясь мимо меня куда-то в стену.

-- Хорошая я? А?

"С минуту молчали. Потом она приподнялась с неожиданной живостью, охватила руками свои согнутые в коленях ноги и затряслась от приступа беззвучного смеха. Смеялась так, как будто ее щекотали.

- Ты... чему это? - недоумевающе и обиженно спросил Давыдов.

Но Лушка так же неожиданно оборвала смех, вытянула ноги и, гладя ладонями бедра и живот, раздумчиво сказала, голосом чуть охрипшим и счастливым:

- То-то и легко же мне зараз!..

- Перо вставить - так полетишь? - озлобился Давыдов.

- Не-е-ет, это ты напрасно... напрасно злуешь. Живот у меня зараз какой-то бестягостный стал... какой-то порожний и легкий, того и засмеялась. А что же мне, чудак, плакать надо было, что ли? Сядь, чего вскочил?

... не касаясь руками земли, гибко привстала, - улыбаясь, щуря глаза, спрашивала:

- Хорошая я? А?

- Как тебе сказать... - неопределенно отвечал Давыдов...".

И я - не Давыдов, и Софья - не Лушка, и позиция совсем... не типичная для периода "социалистической реконструкции сельского хозяйства", и до "Поднятой целины" семь с половиной столетий, а вот одна из типовых женских реакций - вполне наблюдая. И это - радует.

Так что на вопрос ответил я не по-большевистски, а вполне галантно, джентльментно, классово чуждо и ожидаемо:

-- Хороша! Великолепна!

Она утомлённо ласково улыбнулась в ответ:

-- И правда - хорошо. Славно. Почитай год с прошлого раза прошёл. Ух как мне эта Манефа... Так зачем Андрей тебя посылал?

Переход был... резкий. Она ещё чуть двигалась, чуть проворачивалсь, улыбалась довольно. Но уже пыталась меня расколоть. А у меня... процесс не закончился. Обычной благостности, которая наступает после успешного завершения "разгрузки чресл молодеческих" - не наступило. Скорее наоборот. Что-то ныло, тянуло и резало. Как-то... болезненно. Попытки "держать голову" ограничивались ошейником, да и не видать - что там у неё под подолом. Нет, я знаю - что... Но почему это вызывает такие... болезненные ощущения?