Исповеди на лестничной площадке (СИ)

За столом, он еще раз, вспоминая, рассказал о том, как он обнаружил мать утром холодной, и повторяясь, описывая свое утреннее удивление тишине в квартире, он вдруг подумал, что за все годы, которые он прожил с матерью, она единственный раз не встала раньше всех, не приготовила завтрак, не обслужила всех членов семьи, один единственный раз... в то утро, когда умерла.

Эта мысль была настолько пронзительно болезненной, что ему захотелось прямо сейчас, за столом заплакать, но он не мог себе это позволить, мужчина, 38 лет от роду, подполковник полиции, заведующий лабораторией экспертных исследований, нет, он это себе позволить не мог.

***

Года четыре назад в подъезде появился писатель. Не великий, высоко не писал, а где-то на уровне пояса. И письмена его отличались завидной лаконичностью: три буквы и все.

Зато надписи эти красовались и на первом этаже, и в лифте по стенам густо были рассыпаны, и на каждом этаже, чтобы не дай бог, кому-то обидно не было.

Надписи о дружбе и любви, пересыпанные прозвищами, которыми украшали стены наши сыновья, отошли в далекое прошлое, покрытые зеленой краской последнего ремонта. Теперь на стенах красовались посильные труды внуков.

Общество нашего подъезда, прослоенное интеллигенцией, задыхалось от возмущения.

Слово это трехбуквенное, такое иногда подходящее к нашим жизненным ситуациям, как-то раз тоже появилось, в лифте, но по-английски, состояло из 4-х букв, и надпись эта даже повышала престиж подъезда: не лыком шиты здешние подростки, языки учат.

Лаконичный матерщинник, пишущий на русском, разозлил жителей, пытались его поймать, но враг был неуловим, и застать его за писанием не удавалось.

Зина с первого этажа героически стирала тряпкой с мылом чернильные надписи, проклиная писателя и строя догадки, сколько ему лет, и на каком этаже он живет.

- Думаю, он пока еще ничего другого писать не умеет, - сказала я задумчиво, наблюдая со стороны за ее трудами, - а то он бы выдал нам по полной.

- Гаденыш, - сердилась Зина, - не успею стереть, как он тут же снова пишет, на том же самом месте.

Зина дотерла "Й", и с яростью сказала:

- Поймать бы и оторвать то самое, о чем он на всех стенах пишет.

- Так и напиши,- сказала я,- напиши ото всех:

- Поймаем, оторвем ...

Но Зина не написала.

Тому минуло уже года четыре, и надписи вдруг исчезли. Перерос ли наш писатель свой склонный к похабщине возраст, или его поймали за этим занятием и наказали, так и не знаю.

***

Шкаф стоял, растопырившись всеми своими четырьмя углами, и победно сверкал встроенными зеркалами. Он чувствовал себя победителем: мы не знали, как затащить его наверх.

Ненавязчивый советский сервиз обрек нас на это стояние возле подъезда у вновь приобретенного серванта, я злилась, и не понимала, как муж собирается затащить это чудище на седьмой этаж, когда очевидно, он даже в лифт не влезет.

И почему было не приплатить грузчикам, чтобы они затащили?

Напоминаю, что в магазине оплачивалась доставка только до подъезда, а дальше, как придется.

Приходилось на текущий момент туго.

Тогда-то и раздался откуда-то сверху веселый мужской голос:

- Эй, соседи, вам помощь не нужна?

Кричал сосед с восьмого этажа, и через пять минут он и его младший брат, 16 летний мальчишка уже помогали Алексею, обвязали шкаф веревками и затащили по лестнице в квартиру, а потом, как положено, мы поставили им и себе бутылочку.

Водки не было, и пили разбавленный спирт, принесенный мною с работы.

Впрочем, старший сосед возражал против разбавления.

Чем-то даже закусили.

Младшего брата, Лешу, я уже видела, знала в лицо, и мать их Анну Петровну Степанову, знала, а старшего, Юрия, видела в первый раз, он был женат и жил отдельно. Оба брата были красивые мужчины, но по разному: старший Юрий, был в отца, высокий, темноглазый, с румянцем, а Леша был красив изысканной, какой-то девичьей красотой, глаза у него были синие, и над ними изгибались тонкие, изломанные брови. И как-то тревожно было почему-то смотреть на эту неожиданную, невостребованную мужскую красоту простого, не озабоченного своей внешностью парня. Тревога моя, предчувствие его судьбы оказались не случайными.

Год за годом, Леша в восемнадцать закончил школу.

Последние два месяца перед армией он вечерами сидел на лавочке, на той, на которой в свое время любила пребывать Антонина, читал книжку и поджидал мать с работы. Издалека увидев ее, поднимающуюся на горку к дому, он подходил, брал у нее из рук сумку и они вдвоем дружно шли к лифту.

В сентябре Лешку забрили, он ушел и попал в Афганистан.

Пробыл он там некоторое время, а потом его привезли в Союз, в Среднюю Азию, но не с ранением, а с дизентерией. Анна Петровна ездила к сыну в госпиталь, а потом рассказывала мне, о своем путешествии, о сыне, который похудел, но был бодрым и веселым.

Вернувшись из армии, Леша при встрече, когда я спросила, как там на войне удивил меня, ответив:

- Зато мир посмотрел. А то что бы я увидел? Только то, что тут, только Долгопрудный.

Вскоре я увидела его за руку с девушкой, на которой он вскоре женился, чему Анна Петровна была очень рада. Она к тому времени уже вдова была, Степанов умер от инсульта, и десяти лет не прожив на новой квартире.

Жена Люся родила Леше двое детей, погодки, девочки. А Леша страстно мечтал о сыне.

- Девчонка, - сказал он мне с тоской, стоя возле подъезда с коляской.- Опять девчонка, а я так хотел сына.

Люся, когда мы гуляли возле дома, она с дочками, я с внучками, никогда на свекровь не жаловалась, но у Анны Петровне в разговорах мелькало, что Люся очень своенравна, все любит делать по-своему, и никаких советов не принимает.

А потом Люся уехала к матери и девочек забрала. Разбежались они.

Лешка, который больше трех лет был между двух огней: своенравной молодой женой и матерью, суровой трудолюбивой женщиной, любящей во всем строгий порядок, уставший от свар, огорченный, брошенный, не придумал ничего лучше, как завербоваться и уехал уже на новую войну, в Чечню, подальше от отравлявших ему существование женщин.

И очень скоро, буквально через пару месяцев, Анне Петровне пришлось хоронить младшенького своего в цинковом гробу.

Тогда то, еще у довольно молодой, ей только 62 было, у нее случился первый инфаркт.

О горе, постигшем Анну Петровну, я знала, а вот об инфаркте не слышала.

Догоняю как-то ее идущую с небольшой сумкой вверх, на нашу небольшую горку, и вижу, что движется она еле-еле.

Я пошла рядом.

- Зина, - говорит она мне,╛- Зина, ты иди, не жди меня, я очень медленно хожу, мне теперь быстро нельзя, я после инфаркта.

Но я все же пошла рядом, порасспросила ее, что да как.

- Слышно, шумим мы, топаем? - спросила она меня.

- Да, слышно, маленький ребенок топает.

- Вы уж потерпите, это у меня племянница живет с маленьким мальчиком.

- Ну что ж, маленького мальчика за ногу не привяжешь, - отвечаю я, вспоминая, как сын с товарищем со шкафа прыгал.

Спустя год или два Анна Петровна как-то бодрее стала, веселее и глядеть и ходить, а потом, осенью, приехала я после дачи, смотрю, она опять с трудом ходит.

Второй инфаркт.

А весной грохот наверху начался, ремонт, покоя не давал.

Я думаю, какой ремонт, после повторного инфаркта?

Юрий к тому времени уже лет десять как с женой развелся и с матерью жил, увидел меня возле подъезда, извинился за шум.

- Скоро закончим уже, - сказал он. - Мать покою не давала: " делай ремонт, да делай ремонт, а то если я умру, ты так и будешь жить в не ремонтированной сто лет квартире.

И мы разошлись, он в дом вошел, а я продолжила свой путь в магазин.

Вскоре мы съехали от шума ремонта на дачу.

Прошло лето, а когда в сентябре перебрались на квартиру, наверху было тихо.

Через два дня встретила я Юрия, мы вместе в лифте ехали, и он мне сказал: