Исповеди на лестничной площадке (СИ)

Наталья лежала на постели, простынь была испачкана ее кровью, и пятно кровавое виднелось и неприятно напоминало о перенесенных при родах страданиях, но она уже не чувствовала себя курицей, которую хотят положить в суп, а немолодой женщиной, родившей третьего сына, и после ухода мужа, оскорбленного ее действиями и хитростями, и сказавшего свое решающее, не допускающее никаких уверток с ее стороны, слово, с огромным счастливым облегчением ощутила себя матерью троих детей.

Утомленная предыдущими бессонными ночами, она задремала. Через час, когда в палату привезли детей, на каталке лежал и ее ребенок, и, как каждый раз, ей предложили покормить его, предложили формально, не надеясь, что она согласится, она вдруг оживилась, взяла сына на руки, ласково расправила пальцами жиденькие волосенки, прилипшие к голове, и приложила его к груди.

Ребенок открыл глаза, уцепился за сосок, и громко зачмокал, засосал.

- Боевой... пацан, - сказала сидящая напротив соседка, кормившая девочку.

И Наталья счастливо улыбнулась в ответ, и никогда больше не вспоминала эти страшные три дня в роддоме, раз и навсегда решив, что она головой повредилась от того, что тяжело переносила беременность, и тем легче ей было забыть все это, приписав свое дикое решение затемнению мозгов.

Как обычно бывает в семьях, где младший ребенок много моложе двух старших, Витю баловали больше, чем его старших братьев. И сейчас Наталья Александровна, закончив свое неприличное ползание на коленках под бетонной стеной, решительно направлялась в палату, где лежал в тяжелом гриппозном жару ее младший сын, который вчера прислал матери СМС: я лежу в медпункте, весь в жару и очень пить хочется.

Из-за этой СМС она и была сейчас здесь.

***

- Ты не представляешь, Зина, что я застала, когда туда пришла.

Наташа рассказывала мне историю своего посещения сына в воинской части:

- Он лежит в палате совершенно один, никого нет, губы растрескались от жара, температура 39,5 , ни аспирин, ни анальгин они ему ни разу ни дали, и он даже не пил с вечера, а время шло к полудню! Я дала ему таблетки, напоила водой, принесла с собой, и прямиком к начальнику части.

- Ну и бучу я там устроила, всех на ноги подняла!

- Что за безобразие, - говорю, солдат ваш лежит в жару вторые сутки, а ему ни одной таблетки жаропонижающего не дали, и даже попить не принесли! В медсанчасти ни души нет, все как вымерли! Я в Интернете обо всем напишу, ославлю вас на всю страну.

- Как они, Зина, засуетились, как забегали: Наталья Александровна, Наталья Александровна, вы нас извините, это больше не повторится, меры будут приняты, все будет с вашим сыном в порядке.

- А как ты туда попала, они не интересовались?

- Нет, что ты! Они были озабочены тем, как искупить свои грехи, где им о моих думать!

Она засмеялась:

- Написал, что сейчас все в порядке, выздоровел он.

- И всего-то год служить,- сказала я.- А за этот год чего только не натерпишься.

- Все же лучше, чем раньше, когда два было.

- Это само собой.

***

Квартира напротив нашей была какой-то невезучей.

В ней все время менялись жильцы.

Кто жил в начале я сейчас даже и не помню, а потом долгое время жила пара: она очень энергичная немолодая женщина, а он в очках, некрасивый, но держался с достоинством.

Как-то в разговорах выяснилось, что они сюда перебрались из Москвы, детям делали квартиру.

Чьему ребенку я не знаю, дети у них были от предыдущих браков.

Они сошлись на старости лет, и дружно жили, благодаря его счастливому умению жить подкаблучником припеваючи, всецело доверяя жене.

Встречаясь с Василием Сергеевичем и глядя в его крохотные глаза-шарики, уменьшенные сильными плюсовыми линзами, я всегда думала, а кто была его первая жена, с которой ему удалось не ужиться, в то время как с таким заводным танком, как Любовь Ивановна он живет душа в душу?

Наконец, я раз и навсегда решила, что первой жене он просто наскучил до чертиков, и она пустилась во все тяжкие, лишь бы как-то украсить свою жизнь.

Не выдержала жизни с занудой, заводила связи на стороне

Он каким-то образом узнал об этом, затосковал, стал задумываться о разводе, а тут ему и подвернулась Любовь Ивановна, к тому времени уже свободная женщина, утешила его, и быстренько пришпилила к себе.

Энергия Любовь Ивановны была невиданных размеров.

Слабо растрачиваемая на покорного мужа, она протекала через щели под дверью, перебиралась через пространство нашего лестничной площадки и бесцеремонно просачивалась к нам в квартиру.

Я подходила к входной двери и ощущала шестым чувством шеборшание сгустков энергии у порога.

Спастись было невозможно, оставалось только затаиться, и сохранять дружеские отношения (нейтральные эта кипучая натура не признавала)

У них был большой красивый пес неизвестной мне охотничьей породы, окрас белый и коричневым, который при встрече радостно ко мне кидался, обрывая поводок, задирал мне юбку и обнюхивал со всех сторон, от чего я приходила в жуткое замешательство.

- Это он с вами так знакомится, не волнуйтесь, - успокаивала меня Любовь Ивановна.

Но пес при следующей встрече начисто забывал, что он со мной уже знаком, и снова лез мордой под юбку.

Понятно, что такая женщина, поселившись на этаже, незамедлительно начала встревать во все, что ее или совсем не касалось, или, с моей точки зрения, касалось очень мало. Вступала в неравную борьбу, из которой, несмотря на численное преимущество противника, иногда выходила победительницей.

В основном, она боролась с мальчишками.

Как-то я выхожу, она мне и говорит:

- Представляете, сейчас мальчишек прогнала. Катаются здесь, по площадке на велосипедах, грязь разносят, выгнала их, и представляете, они даже не в нашем доме живут, а в доме напротив. Туда побежали, я проследила. Живут напротив, и сюда приехали кататься!

- Прекрасно представляю, - заверила я ее.- И где они живут, знаю. Это товарищи моего сына. Я их в квартиру не пустила, чтобы грязи не натащили, вот они по площадке и катались, Сашку ждали.

На ее лице обнаружилось замешательство, причину которого я не поняла: толи она была смущена тем, что прогнала друзей моего сынишки (им лет по 8 тогда было и отпор они дать не могли) или она знала, кого выгоняет, и хотела дать мне понять, что такого допускать не следует, а сейчас, когда я была так обескураживающее прямолинейна, и оказывается, не намеревалась страдать угрызениями совести из-за безобразий приятелей сына, она слегка растерялась.

Впрочем, будем справедливы, вернее, я думаю, первое, а остальное мои происки.

До того, они уехали из нашего подъезда, Любовь Ивановна еще раз имела стычку с приятелями сына, уже не с мальчишками, а с подростками, они часто сидели на ступенях лестницы, играли на гитаре и курили.

Во всяком случае, когда мы были дома, в квартире, они сидели на лестнице, а когда мы уходили, то, конечно, забивались к нам, но табаком никогда не пахло. Видимо, сын запрещал друзьям курить у нас дома.

Обычные подростки, которым негде скрыться от глаз взрослых, только на грязных ступенях редко моющегося подъезда.

Стены нашего подъезда были исписаны кличкой Сашки, и как войдешь в подъезд, так на первом и на нашем этаже красовалось выцарапанное гвоздем: Крем.

Вот Любовь Ивановна, заметив, как один из подростков что-то ковыряет у стены, стала его стыдить за то, что он портит стены в чужих подъездах, когда прекрасно мог делать это в своем.

А подъезд наш не ремонтировался лет пятнадцать, и приобрел за это время очень живописный вид, и не только кличка моего сына украшала стены, а если пойти по этажам, то для каждого находилась своя надпись, вплоть до объяснений в любви, и даже прямых указаний, кто с кем что делал.

И бороться за чистоту стен, было, по крайне мере, совершенно не рационально, если не сказать, бессмысленно: если к двум сотням надписей прибавится еще одна и их станет 201 , то что, собственно, изменится?