Дурдом - это мы(СИ)

-- Толик, ты армянин? -- как- то спросила Роза, когда он сидел, вернее лежал у неё в доме по улице Крупской (ныне переименованной).

-- Ты что! -- Толик даже подскочил, -- конечно, нет. Я лак. Слыхала про таких? Дагестанская народность. В Баку наших много. А мать у меня вообще русская.

-- Но ты ненавидишь армян?

-- Конечно, нет. Я их жалею. Больной народ, паранойяльный. -- Толик освоил терминологию и к месту пользовался ею. -- Если хочешь знать, мой отец и по-русски почти не мог разговаривать.

-- А как же мать вышла за него?

-- Не знаю, -- отвечал Толик. -- Да за кого только русские женщины не выходят, -- с легким презрением продолжал Толик. -- Если бы можно было за собаку, и за собаку бы выходили. Завтра приземлится марсианский корабль, думаешь, кто первый за марсианина пойдёт? - русская.

-- Ну и хорошо. Это проявление национального характера -- сострадательность, душевность. У меня мама тоже русская была.

-- А отец? - спросил Толик, хотя его нисколько не волновало происхождение Розы.

-- Ой, кофе убежал! - Розка вскочила и помчалась на кухню.

Конечно, доказывать сейчас, что покойный Марик Абрамов, довоенных времён фотограф, был армянином, глупо. Но бросить тень, полить помоями, вызвать разговоры... "В то время, как наш народ ведёт справедливую войну с армянскими агрессорами, дочь армянского народа... "Пусть побесится стерва, побегает по кабинетам! Написать анонимку!

А что делать с больным? Выписать с миром, после всей нервотрёпки? Он этого не заслужил. Слегка посоветовавшись с братом, Этибар выставил ему ещё один диагноз и оформил перевод в загородную больницу, на долечивание. А долечивать было что, хотя и не по профилю: на месте вскрытого и обработанного абсцесса зияла внушительного размера дыра.

Так Заур в зелёном микроавтобусе с красным крестом, в компании с другими отбракованными больными, в сопровождении психбригады "скорой помощи" поехал в габаглинскую психбольницу.

Душно, жарко летом в городе. Пот выступает на лице, появляется во всех складках и изгибах тела, даже если ничего не надо делать и никуда не надо идти. Кажется, даже машины неохотно вертят колёсами по горячему, размякшему асфальту. Деревья стоят неподвижно в знойном воздухе, сам воздух помутнел от частичек пыли, автомобильных газов, дымов и испарений. Два-три дня такой жары и тишины, две-три ночи мучений от зноя, и бакинцы начинают призывать ветер, чтобы развеял он повисший над городом смог, продул насквозь улицы и дома и раскачал заодно уснувший под солнцем Каспий!

И вот истомлённые горожане чувствуют кожей лёгкое, свежее дыхание. "Норд идёт!"- и хозяйки торопливо снимают с веревок бельё, сворачивают рассыпанную для просушки шерсть из одеял и матрасов, закрывают болтающиеся рамы. И вот уже городской шум перекрыт голосом ветра, в котором шорох листьев, скрип деревьев, вой проводов, а временами грохот и звон чего- то скатившегося, разбившегося. Деревья привычно склоняются под его могучими поглаживаниями, порывы ветра размётывают сухие листья, бумажки, песок, тонкий слой которого начинает засыпать всё даже сквозь закрытые окна. Волны ветра переполняют город до самых встревоженных небес. Кажется, не сопротивляйся, расслабься, предайся его прохладным, сильным струям, и тебя унесёт в этом плотном, живом потоке!

Но по-прежнему мощно и твёрдо стоит Девичья башня, второй символ города. Ни ураган, ни землетрясения, которые нечасто и нестрашно случаются здесь (покачается люстра в доме, треснет непрочная стена), не в силах навредить её тысячелетним стенам. Таких очертаний башни нет нигде на земле, хотя говорят, что где- то в Северной Африке или Южной Америке есть ещё одна, похожая. Но уж больше нигде.

Сложена башня из грубого серого камня и по виду сверху немного похожа на запятую. Если верить легенде, башня построена сладострастным ханом по условию строптивой красавицы, которая потом и бросилась с неё, увидя, что хан явился за вознаграждением.

Будь это в наши дни, красавица грохнулась бы на камни, увезена была бы в мраморные неприютные хоромы больницы "скорой помощи" с переломами рук и ног, с травмой головы и позвоночника и умерла бы там под холодным взглядом жадного и ленивого персонала. Последним вздохом было бы ей зловоние этой самой больницы. А если бы она случайно выжила бы, то не только утомлённый наслаждениями хан, но и выпущенный из колонии арестант не покусился бы на её честь, так как вышла бы она из рук травматологов хромая, кривая, парализованная, подверженная приступам бешенства и судорожным припадкам. Но в те давние времена башня стояла ещё в воде. Хан приближался к затворнице в изукрашенной лодке, а затем долго поднимался наверх по узкой спиральной лестнице в толстой стене башни, восемь раз, на восьми ярусах останавливаясь, чтобы отдышаться. И вот наконец его обернутая чалмой голова показалась над поверхностью самого верхнего яруса башни, а похотливый взор устремился на красавицу. Надо было ей не зевать, а пристукнуть угнетателя народа булыжником, а потом сбросить его с тридцатиметровой высоты туда, откуда он пришёл!

Вместо этого дева вспрыгнула на барьер и кинулась в морскую пучину, только яркие шелковые юбки взметнулись и расцвели в воздухе. А хану в досаде осталось наблюдать, как сомкнулись над добычей волны, как среди белых гребешков пены исчезает белая фата! Напрасно только карабкался.

Интересно, дойдёт ли поднимающееся море до башни? И когда это будет? Что будет с городом тогда? Но башня, наверное, будет стоять вечно, и вечно будет летать ветер сквозь её узкие щелевые окна.

Между тем зеленый больничный автобус бежал по накатанному асфальту из города в селение Габаглы, мимо асфальтового озера, чуда природы, мимо блеклых серо-жёлтых изрытых пустырей, густо засаженных ажурными нефтяными вышками. Прозрачный лес вышек тянется до горизонта, сколько видит глаз. Некоторые из этих проржавелых старушек шевелятся. Медленно качается железный поперечный брус с клювом на одном конце, стон и лязг мерно оглашают пространство, а на неживой земле там и здесь блестят нефтяные лужи. Родной запах нефти ещё витает в воздухе, хотя вышки уже скрылись, остались позади. Габаглинская дорога считалась несчастливой, потому что при строительстве её была разрушена мечеть. Автобус проносится мимо здравствующей мечети под яркой бирюзовой крышей. Всё реже деревья по бокам дороги, всё гуще магазинчики и дома. Автобус въезжает, наконец, в селение Габаглы, замечательное наличием в нём сумасшедшего дома, минует кладбище -- ряды каменных столбиков с арабскими письменами и сворачивает в привычно раскрывшиеся навстречу ему ворота больницы.

Любой экстрасенс, не спрашивая ни о чём у местных жителей и не читая вывески у ворот, поймёт, куда его занесло. Здесь томятся две тысячи больных душ. Их надежды и чаяния, страхи и бредовые фантазии эманацией окутывают многочисленные больничные строения, клубятся на дорожках и открытых площадках, сгущаются в укромных уголках и мириадами невесомых паутинок парят над крышами и густыми кронами деревьев, уходя столбом прямо в космос.

Каждое утро из селения и из города по проклятой дороге, на больничном автобусе и своим ходом сюда стекается медперсонал, чтобы, войдя во взаимодействие с обитающими здесь больными, образовать свой мир, не похожий ни на какое другое сообщество. Немножко сдвинутый по фазе, что ли. Иерархия ценностей здесь своя, не во всём совпадающая с общечеловеческой. И хотя в психиатрических кругах больница именовалась не иначе, как "школой психиатрии", и врачи и больные знали: не сумел найти лучшего места, вот и попал в Габаглы.