Дурдом - это мы(СИ)

Перейдя через дорогу так, как и полагалось бакинке, то есть не интересуясь светофором и полагаясь только на себя при выборе прохода через поток мчащихся машин, Роза оказалась на бульваре.

Здесь так же прекрасно, как и было. Как будто не развалилась вся наша жизнь, не сломалось нерушимое, как будто не разбито и не затоплено всё побережье бухты. За прочным, высоким каменным барьером плещется покрытая нефтяной плёнкой волна, сбоку высится белая стена громадного корабля, с рядами иллюминаторов.

Когда мы были молодые,

Фонтаны били голубые

И розы красные цвели, - перевирая слова, замурлыкала Роза. Всё было на месте, и розы и фонтаны, и пальмы. В клумбах росли какие- то незнакомые здоровенные колючки, какой- то африканский чертополох. "Ничего, красиво". Не только на бульваре, во всех парках нашего города встретишь самых неожиданных гостей со всего света, которым климат Апшерона позволил прижиться, расти и цвести, как у себя дома, на удивление иному ботанику. А самый милый из всех парков и садов- это парк Дзержинского, переименованный, конечно. Короткие, широкие аллеи перемежаются площадками, лесенками и ручейками. Есть в нём просторная зелёная лужайка, есть кусочек прозрачной сосновой рощицы. А в фонтане всё лето купаются окрестные мальчишки.

Роза медленно шла по кирпичным шестиугольным плиткам набережной. Рядом с визгом носились дети, изредка встречались вельможные собаки в сопровождении своих владельцев. Здесь когда- то гулял по ночам знаменитый берберийский лев, который кончил свою жизнь от пули милиционера. Не поладил с хозяином.

Скрипят вагончики аттракциона, пронзительно вскрикивают чайки, плещется море... Разруха начинается дальше, где нет уже каменного барьера между водой и сушей. Лучшая, самая оживлённая часть бульвара неотвратимо разбита морем. Вместо цветочного бордюра у края воды неровный ряд чёрных от мазута камней. В щелях асфальтового настила шевелится морская вода, и с каждым ударом волны из всех щелей по всей протяжённости бульвара дружно взметаются маленькие и большие гейзеры. Занятная картина. Но только держись подальше от этих фонтанов, не отмоешься потом.

Ряды голых, сухих деревьев тянутся вдоль всего нижнего яруса набережной. Они так и не проснулись весной, корни их полощутся в ядовитой морской воде, потому и нет листвы на их ветвях. Зато густо разрослась какая- то серо- зелёная трава, под цвет незасыхающих луж. Нет ни ресторанчика на конце эстакады, ни самой эстакады, остались одни только уходящие в море сваи. Разбита и вторая эстакада, к которой причаливали белые прогулочные катера. Помнится, был среди них один под названием "Прибой"...

Ну и что ж? Не отчаиваться же. Оглядись ещё раз: вместо исчезнувших ажурных решёток строится прочный каменный барьер, такой же, как у морского вокзала, а под ноги укладывают камень вместо песка. Плавучий подъёмный кран покачивается у берега, а рядом с ним облупленный и немного проржавелый катерок принимает на борт пёструю мелковатую публику прямо с берега по деревянному временному настилу. Никогда так не было, чтобы никак не было. Справедливая мысль.

Роза свернула с бульвара, прошла по бывшей улице Корганова, мимо магазина совсем уж бывшего Шахновича и углубилась в узкую, кривую улицу. Вот и побурелые ворота двухэтажного старого дома, где Роза прожила всю свою жизнь. Настоящих старожилов никого уже нет, никто здесь не помнит ни её мать, ни тем более отца, фотографа Марика, никто не может назвать её Розкой. Дети новых соседей обращаются к ней по-азербайджански, и Роза едва умеет им ответить. Родившись в Баку и прожив здесь всю жизнь, Роза всего лишь бакинка, а не гражданка Азербайджана: не выдержит она самого лёгкого экзамена по языку, литературе и истории этого суверенного государства. Но ведь бакинцы всегда были особым племенем Апшерона, выплавленным здесь, среди песков и ветров из всяких разных народов, у синего моря, под жарким солнцем. Наша кровь насыщена молекулами нефти и моря, мы привыкли к повышенной радиации и к давлению упругого живого нашего ветра. В повадке бакинцев свобода и небрежность, как у богача, не обременённого ежедневным борением за кров и насущный хлеб. Ведь солнце будет всегда, да? И кусок хлеба найдётся. (Но ведь этого слишком мало- потому и мы работаем не меньше других).

-- Роза-ханум, -- окликнула её Агигят, сидящая у лестницы на низенькой скамеечке, с длинным прутом в руке- она била шерсть, -- Роза-ханум, тут Анатолий Багирович приходил, а вас не было.

Пятница была лекционным днём. Для Мамеда Мамедовича -- неприятная нагрузка. "Я не люблю читать лекции", -- говорил он своим близким, доверенным людям. -- "Я люблю изложить коротко конкретные факты. А не размазывать беллетристику". Он имел в виду ближайшего конкурента, другого профессора, читающего психиатрию для студентов мединститута. Вот кто умел очаровать и увлечь слушателей!

На его лекции, замаскировавшись белым халатом и втеревшись среди студентов, старались проникнуть даже посторонние! Обольщённые его речами, студенты начинали обожать весь неклассический его облик: пузатую фигуру, очки, лысину, шепелявость. И приток молодых врачей в психиатрию тоже, как говорится, его рук дело.

-- Я не резонёр, я не могу вокруг одного конкретного факта наплести столько рассуждений.

И действительно, Мамулины лекции никуда не годились. А ведь всем владел Мамед Мамедович: и знаниями, и клиническим мышлением имелась у него и уверенность в себе и трезвость суждений. Но не было дара перевести всё это в связные, ясные и красивые фразы.

Полтора часа перед аудиторией Мамуля выдержать никак не мог. Он укладывался минут в пятьдесят, хотя старался расцветить свою речь живыми примерами(в основном рекламирующими лечебные успехи самого лектора). И чем ближе к уровню слушателей он опускался, тем выходило хуже. Наглые курсанты, бывало, дословно записывали высказывания профессора, а потом хохотали в общежитии, перечитывая их.

Мамуля предоставлял возможность блистать на кафедре своим умненьким, преданным ассистентам (а их было 2+1) и своему доценту Расиму Султановичу, в отношении которого Мамуля прошёл путь от добродушного покровительства к тихой злобе, так как Расим, оказывается, превзошёл учителя не только в чтении лекций, но и в остальной психиатрии. Всё он читал, всё знал. Случалось, Мамед Мамедович начинает что- то вспоминать, а Расим это уже говорит. Молодость, чёрт побери. И как легко ему даётся эта его ироничность, непринуждённость! "Не знал он в жизни трудностей", - раздражённо думал Мамуля и по мере возможности этих трудностей немножко подбавлял.

Кроме доцента, как бельмо в глазу, был ещё один тип. Этот числился в ассистентах, хотя по возрасту годился профессору в товарищи. Он, собственно, и был его товарищем, другом- соперником, однофамильцем к тому же. У них и инициалы почти совпадали. Звали великовозрастного ассистента Махмуд Алиевич.

-- Жадничает, не хочет ехать в Москву, организовывать всё это дело, поэтому и сидит в ассистентах, - говорил профессор близким людям в больнице.

А зачем Махмуду ехать куда- то, зачем проталкивать докторскую? Чтобы впоследствии, в качестве полноправного партнёра вступить в вечно кипящую свару среди высших чинов в научных кругах? Один завкафедрой ненавидит и поливает грязью другого, оба они временно объединяются против третьего, демонстративно не посещают мероприятий, организованных вражеской группировкой, с удовольствием выслушивают и повторяют нелепые, зато порочащие друг друга слухи. . . Зачем? Ему и так неплохо. Больные его любят, валом валят, подстерегают везде, особенно женщины, Он высок, массивен, голубоглаз, громогласен. Умеет оглушительно хохотать, декламировать фарсидские стихи, перекидываться остротами со слушателями -- врачами на лекции, не гнушается их компанией (и его охотно приглашают), не боится уронить авторитет. И знает "малую психиатрию" -- все эти неврозы, психопатии -- как бог. Если б Мамеду Мамедовичу да половину Махмудова обаяния и красноречия -- вот был бы профессор!