Дурдом - это мы(СИ)

Мамед Мамедович и сам сознавал, что вся его отработанная корректность и выдержанность своих не обманывает, а вот чужих отпугивает. Бывает, родственники больного подходят к секретарше и просят допустить их к шефу. Иза распахивает дверь кабинета, в глубине которого в кресле, покрытом белой медвежьей шкурой, восседает Мамед Мамедович. Родственники смотрят на него несколько мгновений, затем отворачиваются и говорят Изе: "Нет, не этот, другой!" А проклятый Махмуд не опровергает их, не вешает над своим столом в ассистентской табличку: "Непрофессор Мамедов М. А. ", а в ответ на упрёки и обиды Мамули заявляет: "Профессор -- это не звание, профессор -- это состояние души и тела, как ты не хочешь этого понять!" И добавляет: "Я ведь не забираю твою зарплату!". Этого ещё не хватало.

Так вот, Мамед Мамедович кое-как отчитал одну из последних в курсе лекций. Прошёл почти целый час, во рту у него пересохло. Слушатели валяли дурака: кто тихонько переговаривался, кто читал газету, рисовал чёртиков. В первом ряду, как заведено, сидели в основном сотрудники кафедры- из уважения, и самая красивая слушательница, из Орджоникидзе, кажется. В последнем- ординатор Фаня и трудинструктор Кама. У самых дверей наготове -- старший лаборант доктор Мурсалов, он же Пузатик.

Для лаборанта он был староват и лысоват. Профессор взял его несколько лет назад из загородной больницы, расплатившись таким образом с одним близким человеком. Но Пузатик внутренне оказался таким же несимпатичным, как и внешне: наушничал, подличал и выслуживался, сам же был бездарен. Мамед Мамедович не повышал его (как было обещано), несмотря на его непревзойденную преданность, и уже решил при случае от него избавиться, взяв вот хотя бы Фаню, хоть смотреть будет приятно.

"Пора кончать". Он кивнул старшему лаборанту, тот моментально вскочил и исчез за дверью.

-- Итак, на сегодня достаточно, -- картинно махнув рукой, он откинул рукав халата, блеснув при этом запонкой и перстнем, взглянул на своё запястье, украшенное великолепными японскими часами. -- Я вас отпускаю. Но время ещё не истекло, поэтому посмотрите одну больную по теме прошлой лекции -- МДП.

Углом глаза, не повернув головы, он видел, что курсантка из Орджоникидзе убрала с колен блокнотик и закинула ногу на ногу. Коротенькая юбка скрылась из виду. Ближе всех к ней сидел Расим Султанович, изящный и сухой, как цветок из гербария. Жизни в нём было столько же, сколько в таком засушенном цветке. Конечно, не на него рассчитаны голые ножки- а на роскошного, неотразимого, но, впрочем, не нуждающегося в случайных, неизвестно чем чреватых связях профессора.

Воротился старший лаборант вместе с объявленной больной. Это была Леля Лискер, переводчица с четырёх языков, частая гостья в психиатрической больнице. За последние годы она немного похудела и пожелтела, но осталась, несомненно, тою же Лелей.

-- Расскажите, Леля, о себе. Что с вами, почему вы здесь, -- Пузатик с отчаянной дерзостью человека, всячески скрывающего свой маленький рост, уселся на стул рядом с профессором.

-- Ну вот, я многих здесь знаю. Вот доктор знакомая сидит, и этого вот доктора помню. Болею я давно, фазы, фазы, в молодости думали, живая девочка, чересчур живая, а это фазы. А когда депрессия, это страшно. Вот как у Бодлера в "Цветах зла", помните? Впрочем, я забыла, память никуда. Но что в детстве, школе, в институте учила, помню, с этим умру.

-- Вы, Леля, расскажите подробнее, как у вас начинается, как развивается. Чего больше, депрессии или мании?

-- Депрессии, доктор Мурсалов, вы сами знаете, что депрессии. И жить не хочется, сколько раз ночью по городу ходила, хоть бы кто убил.

-- И сами пытались покончить с собой?

-- Пыталась, доктор, много пыталась, разными способами. Всё это болезненное, от меня не зависит, не стоит это вспоминать.

Она подняла левую руку, на запястье которой ярко желтел широкий пластмассовый браслет и поправила волосы.

-- Леля, сними браслет, -- подала голос Алмаз-ханум, помощница, маклер профессора, близкий человек, словом, родная его сестра (заведующая женским отделением, а раньше- туповатый ординатор). Леля спрятала руку за пазуху халата.

-- Ну, не ломайся, ты же не какая-нибудь дура, -- настаивала Алмаз. Она повернула оживлённые чёрные, такие же, как у профессора глаза к аудитории. -- Пусть она руку покажет.

Леля неловко ладонью вверх протянула вперёд руку. Протянув шеи, слушатели первых рядов увидели ниже браслета, у основания ладони небольшой фестончатый шрам. "Сожгла себе руку, что ли?"- подумала поклонница профессора, сидящая теперь прямо перед больной. Но в больнице помнили эту рану. Тогда, давно, Леля грызла себе руку, чтобы вскрыть себе вены и умереть. Рана была страшная, рваная, а Леля лежала застывшая, с раскрытыми немигающими глазами... И раз за разом срывала повязку.

Толкаясь и переговариваясь, слушатели поднялись по лестнице во двор, вышли через проход к воротам. Леля шла вслед за ними, а за ней плёлся старший лаборант. "Алмаз ничего, хорошая, хоть и злая, " -- думала Леля. -- "Хорошо, что я ей мой серебряный браслет подарила, она теперь ко мне лучше относится. "Леля взглянула на жёлтый, пластмассовый, который занял место серебряного, старинного. "Этот даже лучше, веселее, и не украдут". Она свернула от ворот вправо, к отделению, сама постучала в дверь. . .

Прошёл понедельник, вторник. Новый больной "чисто" вышел из психоза. Роза Марковна получила дозу публичных восхвалений от профессора.

-- Прекрасный врач, прекрасная женщина, - разливался Мамуля. - В психиатрии вообще работают исключительно красивые женщины, я это ещё в молодые годы заметил, потому и пошёл сюда, ха-ха-ха. Вообще, Розалия Марковна человек моего плана. Ни скандалов, ни интриг, высокий профессионализм, корректность, вы согласны?

Все были согласны, хотя что касается скандалов, тут Роза допускала иногда некорректность, этому были свидетели.

Но времени проконсультировать Заура и решить его дальнейшую судьбу у профессора пока не нашлось. Роза Марковна занялась более тяжёлыми больными, а Заура передали Фане- показать больного на кафедре и выписать его большого ума не надо.

Впрочем, Заур не печалился. Он не тяготился больничной обстановкой, был спокоен и трудонаправлен, как описывала его поведение Фаня в истории болезни. Принимал посильное участие в трудовых процессах внутри отделения, то есть охотно шёл в паре с имбецилом Ванечкой на кухню и тащил оттуда чан с борщом или кашей, мешок с хлебом. А вот привилегию мыть туалет за сигарету оставлял исключительно Ванечке. Он, кстати, и не курил. Он наблюдал за больными и медперсоналом и не мог понять, почему одних держали внутри, а другие оставались снаружи психбольницы -- ведь он был не от мира сего.

А на пустом каспийском берегу, наполовину в воде, лежит таинственный, отлитый из неведомого материала мерцающий по ночам в свете звёзд диск.

Чтобы найти его, надо забраться в потрёпанный, набитый апшеронцами автобус, потея и задыхаясь, долго ехать по пыльной дороге от остановки до остановки. Бывает, посреди пути кто- то из пассажиров начинает колотить в стену или крышу автобуса с криком "сахла!" Водитель останавливается, раскрываются покоробленные жестяные двери, вываливается на дорогу сходящий, а остальные едут дальше. По сторонам дороги запылённые деревья, магазинчики под яркими вывесками, с разложенными рядом на земле образцами товара, дачи в окружении виноградников. Наконец, автобус въезжает в то самое селение, название которого красуется над ветровым стеклом, начинает петлять по узким неопрятным улицам между двумя грубыми каменными заборами, проезжает мимо мечети, базара, универмага и останавливается на горке.