Лысая (СИ)

— Ведь есть же Интернет, твою-то в корень! — предъявила она ему при встрече.- Какого хера ты мне СМС написываешь, я тебе Абромович что ли, столько денег на тебя тратить?!

— Извини… — Дима смущённо пожал плечами. — Сказала бы раньше, что не надо.

Но, кажется, спустя время он уже позабыл об этом разговоре, потому что Пашкин телефон завибрировал посреди скучнейшего урока МХК.

«Сходим в кино сегодня? ┌(ಠ_ಠ)┘»

Не сдержавшись, Пашка всё-таки хихикнула, и быстро напечатала ответ, стараясь не слишком привлекать внимание учительницы:

«Ты в паре метров от меня, ёбтвою мать… А что за фильм? Полька с нами?»

«У неё какие-то дела, так что давай вдвоём. На „Волшебников Риша“. Говорят, годнота».

«Не люблю фентези… Но чёб нет. Бабло-то есть?»

«Найдётся, я ж богатей… (¬‿¬)»

«Завязывай с этими идиотскими смайлами. Они клёвые, но я не могу найти такие знаки в телефоне и мне завидно.»

— Павлена, что это у тебя там такое интересное под партой? — спросила Тамара Львовна, заметив партизанские СМС-переписки. Вздрогнув, Пашка быстро сунула телефон в карман и взглянула на учительницу добрейшим из своих взглядов — какое-то время назад она никогда бы не подумала, что станет заниматься столь унизительными махинациями. Она даже смогла выдавить фальшивую улыбку! Хотя учителей это, зачастую, больше злило.

— Время смотрела, Тамара Львовна.

— Не знала, что смотреть время так весело. Итак, в восемнадцатом веке… — она вернулась к уроку, а Пашка взглянула в окно, за которым разгорался голубизной будний день, кажется, обещавший быть солнечным. Хотя синоптики, вроде бы, обещали сильные метели... но где они теперь?

«Что вообще со мной не так? – думала Пашка. – Я ж её терпеть не могла. Почему теперь я улыбаюсь так, будто кроме МХК для меня вообще ничего важнее нет? Глупости какие…» — думала Пашка, глядя пустым взглядом в исписанную страницу тетради. В правом углу красовалось чернильное торнадо, поблёскивающее на свету и немного продавившее бумагу, под датой слева было законспектировано начало урока — «Архитектура 18-19 веков» — которого хватило всего на несколько строчек; дальше Пашку разобрала скука и она принялась записывать случайно услышанные слова, не вдаваясь в подробности — ровно до того момента, пока не написал Дима. И почему, интересно, ему, сидящему с телефоном за первыми партами, никто ничего не сказал?

После урока она догнала его по пути в столовую и отвесила ему звонкую оплеуху.

— Ау! Это у тебя чё, вместо приветствия?!

— Когда в киношку-то собрался?

— А… Ну го сегодня после уроков. Последних двух нет, там алгебра с геометрией, а на Вагисовне другой класс. Уууу, лафа-а-а! — Дима довольно закинул портфель на плечо. — Вот бы Истомин подольше поваля… — он вовремя замолчал, но всё равно основной смысл его слов был ясен. Вместо того, чтобы разозлиться, Пашка лишь тягостно вздохнула.

— Извини. Дурак я.

— Э, Рубен, чё, в столовку-то идёшь? — позвал кто-то из одноклассников и Дима махнул им рукой.

— Ща, погоди, Сань! Ну так что, Паш, погоним в кинцо?

— Не. Что-то не хочется.

— Да ладно тебе, ты обиделась что ли? Ну я херню сморозил, сорян…

— Бля, да нормально всё, башку не забивай лишним. У меня просто есть дела.

Какое-то время поглядев на неё, Дима спросил:

— К нему пойдёшь? К Истомину?

— Ага. Давно я… Не была у него. Не время мне по киношкам шастать. Извиняй уж.

Дима лишь развёл руками.

— Ну как знаешь. Слушай, давай отойдём? Спросить кое-что хочу.

— Куда отойдём?

— Ну… Наверх. На пятый этаж.

Школа их, по сути, была четырёхэтажной. Но пятым этажом назывался чердак под самой крышей: вход туда обычно был заперт, но возле закрытой двери образовывался закуток, на котором обычно встречались те, кто прятался от общих глаз. Пашке никогда там не нравилось, и ей тем более не понравилось, что её туда зовёт Рубенцов: обычно, если на пятом этаже приватно болтали парень с девушкой, то, как правило, беседа включала в себя не только разговоры. По крайней мере, были такие слухи.

— Давай без этого. Тут и так почти нет никого, говори, что хотел, — настояла Пашка, не сдвинувшись с места.

Немного помявшись, Рубенцов произнёс:

— Ну… Ты в последнее время сама не своя. Я вот и думал с тобой в кино сходить, чтобы ты… развеялась что ли. Это всё из-за Истомина, да?

Сведя брови над переносицей, Лысая опёрлась ладонями на подоконник за спиной, согнула локти, оттолкнулась и запрыгнула на него, присев. Обычно на подоконниках сидеть запрещалось, но, как водится, разрешалось, пока никто из учителей не видел.

— Не только из-за него. У меня много чего происходит сейчас… Долго рассказывать.

Не хотелось выкладывать душу на подоконник. Как бы хорошо ни относился к ней Дима, становилось тошно от мысли, что он узнает про её чувства к Марье, к Лизке, к Истомину, ко всем, за кого она почему-то так сильно переживает.

— Да ладно тебе, всё с ним будет нормально…

Дима попытался её утешить. Только вот почему-то от его заверений стало только хуже.

— Что значит — «сама не своя»? — Пашка попыталась рассмеяться. — Копыт у меня вроде не выросло.

— Ты учиться начала, — стал задумчиво перечислять Дима. — Волосы отрастила, прикид сменила, сраться со всеми перестала, даже не материшься почти.

Сердце как будто накрыли плотной, горячей подушкой: стало тяжело и душно.

— Что, не нравится?

— Не в этом дело. Просто мне иногда кажется, что с тобой всё это происходит из-за той драки с Клоунами. И я… — он набрал в грудь воздуха перед тем, как сказать:

— И я хотел помочь.

— Что ж у вас, блядь, за привычка лезть ко мне в душу? — вскипела Лысая. — Какого лешего ты себе наплёл, Рубен? С чего ты, мать твою, взял, что это из-за драки? Или из-за Истомина? Я, сука, меняюсь так, как хочу, ясно?! И про то, что волосы отрастила — извини пожалуйста, но если бы не один долбоящер — я бы их и не сбривала!

«Обманщица».

— Паш, ты чего…

— А ничего! Заебали вы все! Лезут, блядь, в душу, толкуют всё как хотят, то мне, блядь, одиноко, то мне страшно, то я вообще меняюсь как-то странно… Что у тебя за сраная привычка брать и менять меня по своему усмотрению?!

— Да ничего я не хотел менять! — сказал Рубенцов громко. — Я просто помочь хотел!

— Пошёл ты на хуй со своей помощью, ясно?! Ты, долбан, думал, что помог мне пару раз — и мы стали друзяшками? Как бы, блядь, не так, ты мне вообще по барабану, ясно?!

Она надолго замолчала, глядя в лицо Рубенцову. В голове её промелькнула мысль, что в чём-то он и прав: в последнее время она действительно потеряла почти всё, что создавало её несколько месяцев назад. Татуировки уже не видно под ёжиком волос. Стёрлись полосы на запястьях от браслетов, порой не снимаемых месяцами — Пашка как-то постепенно ото всех их избавилась, снимая один за другим. Всё исчезло — что осталось?

Она развернулась, собравшись уйти, и увидела невдалеке от себя Польку, глядящую на них во все глаза. Интересно, сколько она услышала?

— Вы что, поругались? — спросила она, подойдя к ним.

— Мы с этим долбоёбом и не мирились, — бросила Пашка хмуро, миновав Польку и направившись к лестнице.

— Ну и вали на хер, Лысая! — крикнул ей в спину Рубенцов.

Они разошлись в разные стороны — просто чтобы не идти в одну.

Вместо четвёртого урока — литературы — Пашка пошла в туалет на третьем этаже. Подумала о том, чтобы запереться в кабинке, как это обычно делали те, кто хотел беспалевно подымить, но потом подумала, что смысла в этом особо нет. Посмотрела на себя в зеркало, всё заляпанное и грязное.

«Мне так… даже идёт» — подумала она, глядя на свою причёску. И тут же сжала кулак так, что ногти заболели: раньше она о таком совсем не думала! Что вообще происходит? Она несильно стукнула зеркало костяшками.

«Я меняюсь, как хочу, ясно?!»

«Обманщица.»

Пашка уронила голову, склонившись над раковиной.

Она действительно менялась — настолько быстро, что уже сейчас в ней почти не осталось ничего, что было раньше. Но хорошо ли это? Может быть, снова побриться налысо? Снова обнажить татуировку, начать носить треклятые браслеты? Едва Пашка подумала об этом — ей стало тягостно. Возвращаться к прежнему образу жизни не хотелось.