Анамнез декадентствующего пессимиста

В тот момент, когда я увидел ее впервые, я влюбился в ее застенчивость, необыкновенную, незабываемую застенчивость, придававшую ей вид весталки, отдавшей все свои силы служению тайному божеству, или мистика, истощенного экстазом, навсегда лишившим его возможности вернуться на поверхность повседневной жизни.

Обладая всем, что мир приготовил для счастья, она тем не менее выглядела опустошенной – находясь на пороге идеального нищенства и будучи обреченной роптать о нём. Какое-то невообразимое проклятье словно маячило за ней. В самом деле, что на этом свете она могла признать и назвать своим, если молчание в ее душе было следствием недоумения перед происходящим? Была ли она одним из тех созданий лунного света, о которых говорил Розанов? Чем больше вы думали о ней, тем менее казалось возможным применять к ней вкусы и привычки времени. Она должна была бы родиться в другом месте и в другую эпоху, в туманных и безлюдных пустошах вокруг Хауорта, рядом с сестрами Бронте… К счастью, это присутствие в прошлом наделяло очарованием ее «отсутствие» в настоящем.

Выражение ее лица ясно говорило о том, что терпение не ее удел, что кошмар лет не коснется ее. Живая, она настолько не выглядела соучастником жизни, что даже краткий взгляд на нее не оставлял сомнений в том, что вы никогда больше не встретитесь с ней снова. «Adieu» было знаком и законом ее природы, отблеском предопределения, меткой ее кратковременного присутствия на земле; поэтому она носила ее как нимб, не из бестактности, но из солидарности с невидимым.

Глава 28. Суицид

Пока речь идет только о совершенно бесспорных случаях: медицина бессильна, смерть всё равно неизбежна, страдания больного неимоверны. Но, ступив на путь признания правомочности самоубийства и соучастия в нем, общество уже не сможет повернуть обратно. Разве душевные терзания менее мучительны, чем физические? Да и вообще порог боли – понятие сугубо индивидуальное. Муций Сцевола руку на огне держал и при этом мужественные слова говорил, а кто-то и от зубной боли готов из окна выпрыгнуть. Полмиллиона человек ежегодно кончают жизнь самоубийством, потому что их порог нравственных, психических или физических страданий ниже среднестатистического. Но эти люди ведь не виноваты, что родились такими чувствительными, зачем же обрекать их на прыгание с мостов и крыш, на самоповешение, самоотравление всякой дрянью и пальбу в собственный лоб?

Один новый английский писатель так изображает самую основную опасность для необычайных людей, а говоря без ужимок – самоубийц, живущих среди общества, привязанного к обыденщине: "такие чужеродные характеры сначала тяготятся, затем впадают в меланхолию, затем заболевают и, наконец, умирают". Тот, кто не должен был быть рождён, не умирает, но именно гибнет… из-за этой заброшенности, не выдержав натисков самой обыкновенной жизни.

Но жить, пока живётся, только оттого, что не умираешь… Корень всего этого лежит в глубоком инстинкте жизни, но этот инстинкт самосохранения иногда как раз и является истинным импульсом к самоубийству – высшей формы любви к себе… Напрасно предостерегать существо, которое, повторяю, быть может, изнывает в тоске по жизни. Расчет надёжности расчета на чувство самосохранения. Смерть предстает в данном случае как извращение жизни, хотя и не указывает прямо на своего единственного и главного инспиратора.

Я запрещаю расспрашивать его самого. Поздней я узнал, что в тот же вечер он покончил с собой на каком-то пустыре.

Разумеется, вполне возможно, что "нездешний" человек, умерший "на ходу", не тот, о котором я рассказал; что он не так жил, не так чувствовал и думал. Которому в ультимативном порядке было предложено самоуничтожиться. Поверженный, но не побеждённый.

Его чудачество бросалось в глаза, его одиночество сливалось с всеобщим. Ибо в жизни все думают об одном и том же, но каждый – о своём. поэтому сколь чудовищно заблуждение называть эгоистическими поползновениями… "Зачем думать о том же, что и другие, – часто повторял он, облизывая пересохшие губы, – каждый должен думать о своём…" А когда в воздухе пахло весной, думал, что мир, в котором правят взрослые, создан для детей.

А потом пришло сознание того, что он безумен, а, следовательно, не виноват, как невинны все безумцы, даже самые жестокие из них. Он был потаённым капризом природы, абсурдной крайностью, что обрела душу и плоть, окутываемую нечеловеческими токами. Не потому ли в его облике было нечто неотразимое – черты тёмного божества?

– Противно в этой ослиной пещере. Уснуть бы… и вообще – самоубиться. Словно первый ученик в классе, набравшийся смелости хоть раз прогулять уроки. Красивые – всегда смелы. Наши жизни даются нам для обучения и развлечений. Мы создаём себе проблемы, чтобы проверить на них свои силы. Никто не может учиться в школе без контрольных вопросов. Господь хочет послать тебе подарок, и поэтому он заворачивает его в проблему. Чем больше проблема, тем больше подарок. За подарки даже маленького ребёнка учат благодарить, однако "взрослый" может благодарить не по научению, а по свободному желанию, от всего сердца. На самом деле Матрица – это просто набор вопросов, механизм, нужный для того, чтобы заставить невежественный или утомленный разум задаться вопросом о максимально возможном количестве вещей.

Требуется оптимизм в количестве, достаточном, чтобы поддерживать надежду, и пессимизм в количестве, достаточном, чтобы мотивировать беспокойство. Оптимиста хорошей вестью не удивишь. Конечно, есть и другие средства найти себя, – прийти в себя из того оглушения, в котором обычно живёшь, точно в тёмной туче.

Скажите, найдётся ли в жизни хоть что-нибудь, что сделало бы самоубийство в принципе недопустимым? В жизни нет ничего необходимого.

До сих пор ни одна церковь, ни одна мэрия не придумали ни одного стоящего аргумента против самоубийства. Самоубийство является одним из отличительных признаков человека, одним из его открытий; никакое животное на него не способно, а ангелы о нем едва догадываются.

Угадай, почему ангелы – ангелы? Они здесь. Вокруг нас, среди нас. Это звери. Любые. Животное – это полная, абсолютная невинность. Оно не знает расчета, жестокости, предательства, хитрости, злобы, тщеславия. Оно прозрачно, как чистая вода. Оно не знает, что зло существует. Только загляните в глаза кошки…

Без этого мир человека был бы не столь интересен и менее живописен: ему не хватало бы своеобразной странной атмосферы и целого ряда скорбных возможностей, обладающих несомненной эстетической ценностью, необходимых хотя бы для того, чтобы ввести в трагедию какие-то новые решения и сделать развязки более разнообразными.

Античные мудрецы, дарившие себе смерть как доказательство зрелости, создали дисциплину самоубийства, забытую нашими современниками. Обреченные на заурядную агонию, мы перестали быть творцами наших расставаний с жизнью и арбитрами наших прощаний. Смерть перестала быть нашей смертью: нам не хватает великолепия единственной в своем роде инициативы, посредством которой мы искупили бы пошлую и бесталанную жизнь, и точно так же нам не хватает и возвышенного цинизма, роскошного античного искусства погибать. Закосневшие в отчаянии, смирившиеся со своей судьбой трупы, мы все переживаем самих себя и умираем только для того, чтобы выполнить ненужную формальность; словно цель нашей жизни состоит в том, чтобы отдалять тот момент, когда мы сможем от нее избавиться.

За всё, что человек ни делает, он платит сам. В каком мире находится человек, располагающий в этом же мире и суицид как один из пунктов собственной "активности", и каков мир человека, не допускающего себя к самоубийству? Чем различаются (если различаются) бытие, имеющее в виду самоубийство, и бытие, не имеющее его в виду? Что значит суицид принятый и суицид отвергнутый? На каком основании совершается это принятие или отвержение? Так последовательно проясняются необходимые условия самоубийства.