Анамнез декадентствующего пессимиста

Нет, он совсем не меняется в промежутках между теми случаями, о которых мы время от времени слышим, – разве что седых волос стало больше, удивлённость – выше, печаль – глубже, – его жизнь идет сплошной линией – он совсем не меняется: он верен себе, как бомба, которая летит в нас. Но, увы, жить означает заблуждаться относительно собственной значимости…

Человек идеально трезвомыслящий, а, стало быть, идеально нормальный, не должен был бы выходить за рамки того ничто, которое находится внутри него… Воображаю, как он говорит: "Оторванный от цели, защищенный от всех намерений, я храню лишь формулы моих желаний и горечи. Противостоя искушению делать выводы, я победил дух, как одолел я и жизнь отвращением к поиску в ней какого бы то ни было выхода".

Когда-то у меня было некое "я"; теперь я всего лишь объект. Я пичкаю себя всеми попадающимися мне под руку снадобьями одиночества; лекарства, поставляемые обществом, оказались слишком слабыми, чтобы заставить меня забыть об этом.

Сегодня, расписываясь на бланке, я словно впервые увидел свою фамилию, как будто не узнал ее. День и год рождения – все показалось мне непривычным, непостижимым, совершенно не относящимся ко мне. Психиатры называют это чувством отчуждения. Если же говорить о лице, то мне часто приходится делать усилие, чтобы понять, кто это, – усилие, чтобы с трудом и неприязнью к себе привыкнуть.

Один из пифагорейских запретов: «Не пиши на снегу» («рисующий эфир эфиром по эфиру»). Почему? Из-за непрочности? Это будет мое прощание с идеей человека. Все живое меня пугает, ведь живое значит шевелящееся. Я бесконечно сочувствую всему несуществующему, потому что до боли, до безнадежности чувствую на себе проклятие, тяготеющее над любой жизнью как таковой. Я лишь последовательность своих состояний, своих настроений и напрасно ищу свое «я». Вернее, я нахожу его, только если все наносное улетучивается в восторге самоуничтожения, когда все, что именуют словом «я», стирается и исчезает. Нужно разрушить себя, чтобы себя обрести; сущность – это самопожертвование.

Быть неактуальным. Как камень. Настоящая поэзия начинается за пределами поэзии. То же самое с философией, да и со всем на свете. Слишком много неудачников я видел вокруг, чтобы попросту стать одним из них. Но может быть, я уже один из них… Все утро допрашивал себя, не было ли у нас в семье душевнобольных, пусть среди самых моих отдаленных предков. Их секрет – в ностальгии, ставшей знанием, наукой печали.

Мое «призвание» – жить среди природы, заниматься ручным трудом, что-нибудь мастерить на дворе, а не читать, не писать. Или людей лечить. Там такие драмы бывают… Мне это близко, знакомо… Натурально как-то. Все чужое: все очень мило, но, как я написал в открытке: просто смотреть вдаль на воду и больше ничего-ничего. Ветер, который так прекрасно замещает музыку и поэзию. Странно, что в краях, где он дует, ищут каких-то других средств выражения.

Гибельная, певучая пустота в каждой клеточке тела – вот что такое Меланхолия. Когда она говорит, что узнаёт поэзию по тому ледяному холоду, от которого, кажется, не согреться уже никогда. Когда мы носим в себе зерна разочарования и нечто вроде жажды увидеть их проросшими, желание того, чтобы мир на каждом шагу развеивал наши надежды, увеличивает сладострастные подтверждения зла. Аргументы приходят на ум потом; так возникает доктрина, после чего остается еще опасность "благоразумия".

Мы изгнаны из сообщества живых, чья единственная добродетель сводится к тому, чтобы ждать, затаив дыхание, чего-нибудь, что не было бы смертью.

Когда больна душа, ум вряд ли останется не затронутым. О тоске можно рассказать теми же словами, что о море… В душе у тебя жила песня. Кто же ее убил? Чего же я хочу, чего хочу? Кто хоть когда-нибудь скажет мне, чего я хочу? Наплакаться и уснуть, другими словами, вернуться в детство – вот все, чего я хочу сейчас. Уйти в себя и слушать эту тишину, тихую как мысль, старую как мир, нет, еще древнее – тишину до начала времен. Однажды я увидел такую огромную гусеницу, что не могу забыть ее до сих пор. Все лучшее и худшее в человеке закладывается в детстве. Невротик – это человек, который не в силах забыть.

Троицын день. Только что дочитал книгу о последней любви госпожи де Сталь. При мысли, что все упомянутые в ней люди давно мертвы, мне стало физически плохо, даже пришлось лечь.

Мне по душе ересиархи, чьи сочинения не сохранились и от которых дошли только несколько изуродованных, абсолютно темных фраз. Как это смешно – умереть. Придут с цветами. Привет цветам. Я люблю, когда стиль достигает чистоты яда.

Явственное чувство нереальности всего окружающего. Не ощущение, а убежденность. Музыка могла бы отчасти заменить нам несуществующий мир. Всегдашнее сознание этой вселенской игры, хоровода призраков.

Привычка видеть вещи как они есть рано или поздно переходит в манию. И тогда человек оплакивает в себе того безумца, которым был и которым никогда больше не будет.

Глава 27. Сердечная неприспособленность

Это твой тайный сад, но ты говоришь как ребёнок, так не бывает. В одной из твоих прошлых жизней ты был женщиной. Потому что эта мысль скорее характерна для женщины, чем для мужчины.

Ты не уходи, ты побудь с человеком, ведь приласкать его – никогда не вредно. Ты меня не жалей: у меня на сердце тепло тепло… Просто надменное львиное сердце. Главное – любит, сердце большое, много всего внутри, жила бы. Огромное, в такое и с 30 шагов не промахнулась бы. Кто сумеет его обмануть, кто сумеет сделать его сердце большим и тяжёлым, как у телёнка. Ему нужна страна, мир, который невозможен и прост. А для этого нужно закрыть глаза и идти-идти… И если он сможет пересечь весь свет, истоптав железные башмаки, сердце его станет таким большим, что не уместится в руке. Где ты, благословенная моя страна голубых стен и свежести ночи? В такую ночь кони бредут по траве над прекрасной рекой и дремлет мокрое от росы пространство. И огромная луна белого цвета в полночь приходит бессмысленную вахту нести, светить. Я искал тебя долго и трудно, я не могу тебя найти, моя страна несбыточной мечты. Ах, как хочется красивых слов и всего простого – и нет ничего.

Самые лучшие и прекрасные вещи в мире нельзя увидеть и услышать… их чувствуют сердцем. Не пожалеешь сердца – потеряешь самого себя. Что из двух ни выберешь, всё равно пожалеешь. Ах, как бесконечно больно и жаль… В пустой раздевалке школьной: "А что это у тебя?"

О, глаза – значительная вещь, вроде барометра. Чтобы сказать, отчего эхо звучит, сердце стучит, – мало иметь диалектику и постмодерн, трогать дрожащей рукой: он шевелится на потном столе, хочет смолчать, но не в силах смолчать. Но, повторюсь: мало стучать сердцем, надо зубами стучать. Вот какое у меня сердце глупое, раскипятится вдруг, ничем не унять. Вздрагивает, брызжет, ноет в концах пальцев, в коленях. Обхватив себя и укачивая, сердце тоже можно убаюкать, как малышку. Понемногу в сердце начинает заползать сладкая и странная тоска.

"Куда идти? Куда?" – тоскливо повторял он. Я бегу, негодяй сбежал. Он бежит, бежит, сердце бьётся; бьющееся сердце – это праздник. Упрямые кони устало дышали. Опытная кошка. Алое падает, алое. Индия. Спящие слоны. Обмякшее тело, лужа крови. Вызовите скорую, пусть не двигается. Сердце, как показало вскрытие, было полностью изношено.

Я буду здесь лежать, пока не заберут, пока не заподозрят, не заметят. Пока все ласточки не улетят на митинг, все ПВО не вымечут икру. Я буду здесь лежать не двигаясь к звезде не приближаясь к истине и цели. Есть многое на свете, есть многое, да видно не везде. Вот здесь, к примеру, нету ничего. Здесь я лежу не двигаясь на митинг не приближаясь к ласточке заметят не приближаясь воздух ПВО. И наш прощальный манифест услышит вся страна, хотя при чем тут вся страна, страна тут ни при чём.

Я встречал ее всего дважды. Достаточно редко. Впрочем, экстраординарное не измерить временем. Атмосфера отсутствия и растерянности, окружавшая её, мгновенно брала в плен, её шепот (она никогда не говорила громко), её неясные жесты, быстрый взгляд, не задерживающийся на людях и предметах, наконец её способность выглядеть восхитительным призраком… "Кто ты? Откуда ты появилась?" – эти вопросы преследовали каждого, кто оказывался рядом с ней. Все попытки идентифицировать или, пусть даже и с неохотой, развеять её тайну, разбивались об очевидную невозможность получить ответ на подобные вопросы. Никто не был в состоянии понять ни то, как она дышит – какие, собственно, причины заставляют ее вообще дышать – ни то, что она ищет, оказавшись среди нас. Единственное, что не подлежало сомнению – это то, что она не отсюда, и мотивы, по которым она участвует в наших безнадежных обстоятельствах, находятся где-то в области простой вежливости или какого-то болезненного любопытства. Только ангелы и смертельно больные люди способны вызывать чувства, подобные тем, что возникали в ее присутствии. Очарование, вызванное сверхъестественным недомоганием.