Анамнез декадентствующего пессимиста

Разглядывая бархатное небо, я шёл к нему в угнетённом настроении. Человек рождается, чтобы умереть. Что это значит? Вкалываешь до седьмого пота неизвестно ради чего. Болтаешься и ждёшь. Ждёшь маршрута А. Августовским вечером ждёшь пару больших грудей в гостиничном номере. Ждёшь, когда заговорит рыба. Когда свистнет рак. Болтаешься. Взадвперед. Либо туда повёрнуты, либо сюда.

Что-то мне неспокойно и плохо все последние дни. Я и сам не знаю, отчего это происходит. От жары, наверное. У меня и мысли дикие.

Присмотревшись, понял: людям – всем – решительно нечего делать, жизнь не то, чтобы найти занятие и куда-нибудь себя деть. Вечерами это заметнее всего. Наконец: мне скучно, а я постоянно ничего не делаю. Записыванье же действительно как будто работа. Говорят, от работы человек добрым и честным делается. Ну, вот шанс по крайней мере.

Всё та же раздвоенная мысль преследовала его. Там – земля, да небо, да – я. Там всегда сейчас, а вчера сегодня. Куда ты встал, куда? Портится характер, где-то в поле буксует тарахтящий трактор. В мире где-то есть… внимательные глаза. Избранничество? Миф календаря. К сожалению, жизнь – одна. Загадка велика, хотелось бы хоть что-то в жизни знать наверняка.

Я отключаю телефон, иначе он будет трезвонить всю ночь, а я каждый раз буду надеяться, что это ты. И каждый раз испытывать разочарование. Разве я мог такое предвидеть? Если мне некуда идти, я иду к ней, но каждый раз быстро запутываюсь в бесконечных оправданиях, которые ее не удовлетворяют. Она только и знает, что твердить: «И как такое могло прийти тебе в голову… И как такое могло прийти тебе в голову…» Это заклинание преследует меня даже тогда, когда я остаюсь один.

Он все время видел маму, как ей сообщают: "Ваш сын пропал без вести", и какое у нее лицо, и как отец трет себе щеки и растерянно озирается, и как им холодно и пусто…

И только одна мысль: как-то неловко падать и умирать при чужих. Неловко падать и умирать при чужих… Ясно, что умирать среди чужих людей – дурной тон. Человек должен умирать, окруженный семьей и в частном порядке, так сказать. Если умру дома, меня и не хватятся, пока не запахну… Иногда не понимаешь простейших вещей, подумал он. Лесных удмурток, тех, что носят косы, осталось мало. А в Китае есть. Надо забыться и уйти куда-то вглубь. Нежность воды – надежней всего, что я знаю. Засим я поступил так же, как поступал всю жизнь в сколько-нибудь затруднительных обстоятельствах: просто перестал думать.

Напряжённая сосредоточенность, усталость с оттенком горечи, растерянность – таковы последние портреты.

Тот, кто устал от мира, бесконечно устал? И это значит, что он устал также и от того, чтобы уставать? Ведь вопрос о человеческой свободе всегда становится вопросом об усталости человека от своего бытия. Ведь отказывающийся возделывать, как и другие, осенью свой урожай пожинает.

Ты не управляешь, власть – это принимать последние решения, решать, когда закончится разговор, вот что такое власть. Таким образом, если их можно стерпеть, снесём их; если же нет – уйдём из жизни, раз она не доставляет нам радости, как уходим из театра.

И сыпать за числом число, как зерна злаковые в ступу… И поступать по-детски зло, и рассуждать по-женски глупо. Свистеть щеглом и сыто жить, а также лезть в ярмо, потом и то и то сложить и получить дерьмо. Короткий запах злого смысла твоих обыденных забот, и стрелки крутятся не быстро, и время делает аборт. Было смыслом бытия доказать, что я – есть я. Самоутвержденья дар, словно надпись в свете фар – промелькнет во тьме ночной… Ты есть ты, и бог с тобой. Полынный свет фонарей шуршит по дорогам, и кошки кажутся обезьянами… В сумерках я следил в окне стада мычащих автомобилей, снующих туда-сюда. И день бежит, и дождь идёт, во мгле летит авто, и кто-то жизнь у нас крадёт, но непонятно кто.

Громаднейший город пульсирует, и всюду в нём волны – прильёт и отольёт. Жужжащий в засаде город-миксер.

Неужели все в жизни должно уравниваться до нуля? Неужели и здесь действует та мерзкая концепция равновесия, о которой ты как-то написал мне три длинные страницы?..

Даже искренние намерения автора ничего не меняют – это тот случай, когда ими мостят дорогу в ад.

«Я не собираюсь обкладывать зрителей грелками и давать им снотворное… Я хочу, чтобы их пробрала дрожь, чтобы они потеряли сон и хоть один раз в виде исключения задумались, прежде чем опять начать жечь и взрывать друг друга. А они вполне могут взяться за старое, если жизнь такова и только такова…»

И ты не будешь из-за неё судьбе полные упрёков рожи корчить. И если это, как ты говоришь, делает нас людьми, которых за шиворот зацепив волочет часовая стрелка, а потом толкает с обрыва, если нельзя ничего забыть, а только поставить в упрёк, обвести в кружочек и если именно это, как ты говоришь, делает нас людьми, то я предпочёл бы себя постареть надолго, но быстро и, не успев ни с кем попрощаться, превратиться бы во что-нибудь искренне никакого не имеющее ни к чему отношения, наипаче ко мне. Но он был совершенно прав, совершенно прав, потому что поздно и нельзя, как ты верно заметила, именно это делает нас людьми.

У людей, стоявших за прилавками был какой-то суетный и случайный вид. Продавцы двигались медленно. На их лицах, как тяжёлый грим, лежала дневная усталость. Так медлительно, что можно было бы жить на Юпитере.

Вдруг увидеть на стекле окна в отражении собственного лица усталые глаза отца. Видишь, устал глаз говорящий, следящий, думать устал, спорить сам с собой, слышать устал, скрывать свою негодность для дела, в деревне усталости, где тождественны все существа. Я не хочу бороться против безобразия, я не хочу быть обвинителем, не хочу даже обвинять обвинителей. Мой аргумент, помните это твёрдо – только отвращение. Я отведу взгляд, отныне это будет единственной формой моего отрицания. Мне, в сущности, всё равно, кому я возражаю. В сущности, и сам предмет нашей дискуссии мало меня интересует. Продавцы – рабы магазинов и ларьков. Когда я умру, похороните меня и на памятнике напишите: «Умер от отвращения».

Как часто бывает, нужное слово не подворачивалось – поэтому я повернулся и вышел из магазина. Помню, я ушёл оттуда как изувеченный, с какой-то необоримой, насмерть уничтожающей тоскою в сердце, такой, что невозможно мне в ту пору жить, совсем нельзя. Как будто я один человек на всём свете. И стало мне страшно и очень печально, и так до сих пор. Болезнь это у меня, должно быть. От этого и подохну. Хорошо, только когда я забываю о себе. Когда есть лишь глаза, или уши, или кожа. За два-три последних года я не помню ни одной счастливой минуты. Почему каждое утро, как проснусь, мне так паршиво? Все думаю, смогу нормально в сортир сходить или нет? Сработает ли мое тело? Справятся ли кишки мои, с чем им надлежит справиться? Перетрет ли мой дряхлый организм еду до коричневого состояния?

Даже деревья стояли понурые и неподвижные, точно замученные. Всё глядело сумрачно, сонно, всё говорило об угнетении. Это было что-то горькое, полное безнадёжности и вместе с тем бессильно строптивое.

Потерянно оглядывался он кругом в букете улиц, где горшки с цветами на окне – заблудшая овца, лунный кот, пробирающийся по своим делам, весь распроклятый день пресмыкавшийся на улице. Сумрачный, тускло смотря по сторонам, в отчаянье он бродил по улицам и, наконец, поздно возвратился домой. Возвращаясь, он чувствовал только одно – тупую тоску.

Я вернулся. Я сохранил самое отвратительное воспоминание об этой поездке. С единственным решением: заткнуть ту черную дыру в душе. Заткнуть, забетонировать и жить так, чтобы она больше не раскрылась. Я стал другой. Тихий. Неразговорчивый. Задумчивый. Напуганный. Я не пил. Я читал. Просыпался и читал. До вечера.

Глава 30. История с девушкой

Смотрела девушка. Странно как-то смотрела – с таким выражением, с каким обычно смотрят на течение реки или провожают пролетающий самолёт – долгим, липким, задумчиво-уплывающим…