Лысая (СИ)

В этот раз у неё получилось.

3.

— Значит, в итоге ты его избила… Не могу сказать, что это полностью верное решение, но на твоём месте я, быть может, поступил бы так же, — сказал Истомин.

Перед ними снова расстилался вечерний город. Не сказать, что Лысая взяла за привычку кататься с Истоминым по ночам: просто, попробовав, она поняла, что в этом нет ничего невозможного. Более того, сидя рядом с ним на пассажирском кресле, Пашка чувствовала себя немного лучше. Не то, чтобы «защищённой», а скорее понятой и принятой. Это чувство было бессловным и молчаливым, но присутствовало, принося небольшой, едва осязаемый временный дзен.

— Мне с этого стало гораздо легче, — призналась она. — Я и не ожидала, что настолько.

— Самые большие камни на душе — всегда невидимы.

— Ты вообще математик или философ?

— Ты не представляешь, насколько эти науки между собой бывают близки.

— Я про это слышала, но-моему, это всё чушь собачья. Алгебра — это ведь всякие вычисления и формулы, производные, функции, интегралы… Вся вот эта вот чушь. А философия…

— Если судить с такой примитивной точки зрения, то да, далеки. Но если брать выше… Ты ведь слышала когда-нибудь, что философия — мать всех наук?

— Забавно, что Бобых — та, что была у нас учительницей до тебя — говорила то же самое про математику. По-моему, она имела в виду, что её мы должны учить лучше остальных.

— Справедливо, — хмыкнул Истомин. — Но я немного про другое. Философия вообще подразумевает какое-то внутреннее, духовное познание окружающего мира. А наука в целом — это познание этого же мира через подручные средства. Видишь связь?

— Нет.

Истомин вздохнул.

— Как говорил один персонаж, — и я не вижу. А она есть.

Лысая засмеялась.

Машина проехала мимо рынка, где уже вовсю продавались зелёные и колючие ёлки: для привлечения клиентов машины, что их привозили, украшали мигающими гирляндами. И в целом рынок был похож на какой-нибудь Лас-Вегас, невольно оказавшийся в капкане российской действительности.

— Новый год скоро… Ты с семьёй отмечать будешь? — спросил Истомин, заметив её взгляд.

Пашка пожала плечами, глядя на проплывающие мимо огни.

— Не люблю его. Мама опять салаты нарезать будет, но все на них забьют, когда бухло достанут. По телеку постоянно одно и то же, — «Ирония судьбы», потом какое-нибудь поганое шоу звёзд до глубокой ночи, на которое смотреть мерзко. Батя с друганом опять в драбадан нажрутся, а мне нажраться не дадут. Конечно же потом придёт Дед Мороз — на которого мне с семи лет смотреть противно — и даст мне то, что мне нахер не нужно, сказав, что я, блядь, хорошо себя вела в этому году.

Истомин прощал ей редкие сквернословия, если они были наедине — но останавливал, если она перегибала палку.

— Цени это, пока есть.

— Не могу я это ценить, — раздражённо сказала Пашка. — Если меня от чего-то воротит — уж извините, за обе щеки заглатывать не стану.

— Ну, я бы был не против даже такого Нового года… — он о чём-то задумался, а затем затормозил, пристраиваясь к обочине.

— Подожди немного, — и он вышел из машины, хлопнув дверью.

Пашка наблюдала, как он подошёл к одному из торговцев ёлками, минут пять о чём-то с ним говорил, а затем отсчитал ему какую-то сумму денег. В ответ на это торговец — низенький толстый мужичок в свитере и шапке-ушанке — одной рукой ухватил ёлочку высотой примерно до плеч Истомину, обернул хвойные лапы какой-то тканью, да ещё помучился, обвязывая её тесьмой.

Новообретённую «подругу» Истомин с трудом уместил на пассажирские сиденья: они всё равно были завалены всяким мелким барахлом.

— Ты серьёзно? — спросила Лысая, когда он, пытхя, сел за руль. — Почему именно сейчас?

— А я долго собирался, — машина тронулась вперёд, — и подумал, раз уж мимо едем… Как-то получилось так, что ёлку я так и не завёл.

Иногда он с опаской поглядывал на задние сиденья.

— Лучше уж искусственная, — поделилась соображениями Пашка. — С настоящей хвои больно много падает. Убираться потом замаешься.

Истомин махнул рукой.

— Убираться-то одно дело… Вот как я её на свой этаж затащу — это вопрос.

«А я догадываюсь, как…» — подумала Пашка недовольно.

Конечно же, пригнав к своему дому на Полтиннике, Истомин попросил её о помощи.

Молясь, чтобы хотя бы в его доме никто из Клоунов не жил, Пашка согласилась. Ёлка была довольно тяжёлой, да ещё и длинной, а лифта в доме не было — пришлось затаскивать на этаж, а затем ещё и в квартиру.

— Фу-ух… — тяжело выдохнула Пашка, осев в прихожей. Купленная Истоминым ёлка сейчас лежала на полу, запакованная в кое-где уже прорванную ткань, сквозь которую уже проглядывала вездесущая зелёная хвоя.

— Ну… Не оставлять же её тут, — сказал Истомин. — Проходи, Паша. Давай хоть чай поставлю.

— Да не, я лучше… — но Истомин уже скрылся где-то на кухне, так что Пашкин отказ потонул в пустоте. Девять часов, время ещё детское, однако…

«Ладно, что плохого может случиться…» — подумала она, разуваясь и стряхивая с ботинок снег. Но стоило ей пройти на кухню, как Истомин отправил её мыть руки — всё же с улицы пришла.

— Придурок, — произнесла Пашка, подставляя руки под горячую воду. Подняв глаза, она увидела в зеркале, что улыбается.

Пройдя на кухню, она мельком увидела в тёмной комнате лежащую на диване гитару. Застанная врасплох светом из коридора, она тихо и обречённо смотрела струнами в потолок, ожидая, сыграет ли на ней кто-нибудь или так и оставит лежать, или уберёт подальше? На секунду Лысой стало немного жаль инструмент. Пальцы вспомнили резь струн, а затем на ум почему-то всплыли майские деньки этого года. Поэтому, входя в кухню, она спросила:

— Я тебе рассказывала, как в прошлом году Бобых меня с класса попёрла?

Электрический чайник шумел, а Истомин рылся в холодильнике. Пройдя, Пашка присела на круглое седалище табурета.

— Нет, за что? — донеслось из-за дверцы холодильника.

— Она, в общем, задала нам, как обычно, примеры на дом. И был там, значит, среди них такой стрёмный, что я с ним целый вечер маялась — так долго, что наизусть его выучила. И всё равно не смогла допереть, как его решить. В конце концов, задолбалась и забила. По сути эту тему мы должны были только в этом году проходить, а какого хрена она нам её тогда задала — хер поймёшь… Ну выхожу я, короче, к доске, на память выписываю длинню-у-у-щий пример, но в конце пишу не ответ, а рисую элементарный, так сказать, хуй! — Пашка рассмеялась.

Истомин не засмеялся — но скорее заинтересовался. Он сел за стол, отыскав в холодильнике пакетик с маленькими сардельками, и принялся их есть, пока закипает чайник.

— Говоришь, не смогла его решить? Странно, ты примеры на уроках щёлкаешь только так…

Пашка поморщилась: это, конечно, было правдой, но слегка преувеличенной: по её мнению, она не делала ничего такого, чего не смог бы сделать кто-нибудь, в развитии опередивший Ваньку Овоща. И не её проблемы, что большинство её одноклассников его не опередили.

— Да там херня была… Бобых, конечно, объясняла потом, да я так и не поняла, что к чему. Но вот когда хуец увидела, она прям озверела знатно!..

Истомин хмыкнул, съев ещё одну сардельку.

— Как учитель, я должен бы осудить вашу, Павлена, непристойную выходку, и так бы и сделал, если бы мы были в школе. Но знаешь, Настёна тоже вытворяла в своё время что-то подобное.

Что-то неясное царапнуло Пашку. Она свела брови вместе и угрюмо произнесла:

— Я — не она, ясно? И не сравнивай меня с ней больше. Как бы тебе ни хотелось… — она понизила голос, хотела было замолчать, но уже не смогла, — как бы тебе ни хотелось, ты её уже не вернёшь.

Воцарилась тишина.

— Прости, что надавила на больное, — сказала Пашка твёрдо, не чувствуя вины, но понимая, что извиниться нужно, — но я не твоя сестра. Пойми это.

Она замолчала.

Издав еле слышимый вздох, Истомин потёр пальцами переносицу.

— Я знаю. Ты меня тоже извини. Это получается как-то невольно.