Лысая (СИ)

Иногда, когда птицы слетали с гнёзд, наведывались мухи. Чёрные, толстые и мерзкие. С мухами Пашка ассоциировала тяжёлые, вредные мысли, то и дело приползающие ей в голову. То были проблемы, напоминающие о себе, а проблем у Лысой всегда было выше крыши.

Наконец, когда мух становилось уж больно много, они начинали невыносимо жужжать и будили кошек, которые обитали где-то пониже головы. Просыпаясь, кошки начинали скрести острыми когтями душу, оставляли там небольшие порезы, которые тут же заживали, и наносили новые. И так продолжалось, пока что-то не сгоняло мух прочь. Тогда кошки отвлекались и на время засыпали, прекращая царапать душу, которая, хоть и была запрятана в надёжный кожаный капкан, но продолжала всё чувствовать.

А ещё был Зверь, и о нём Пашка предпочитала вообще не думать и меньше всего его себе представляла. Это было нечто четырёхлапое и клыкастое, что большую часть времени проводило в беспробудном сне, и если его что-то будило – Зверь просыпался и ревел так, что распугивал и мух, и птиц, и кошек, а затем принимался метаться в таком неистовстве, что Пашка была не в силах удержать его.

Конечно, очень часто Лысая мотала головой, напоминая самой себе, что все эти чудища внутри неё – просто метафоры, её же выдумки. Но выдумки эти сильно походили на правду.

…Чем ближе подходил Новый год, тем чаще с каждого угла слышалось в разных контекстах выражение «оставить всё плохое в старом году», с чем Лысая, к её собственному неудовольствию, согласиться не могла. Хотела бы. Но её проблемы было просто не решить одной-единственной ночью, когда обнуляются календари, начиная свой отсчёт заново.

Лизок всё же рассказала родителям о своей беременности. Как потом она говорила Пашке, на эту новость родители отреагировали так, будто в семье кто-то умер. А потом, посоветовавшись, сказали, что аборт делать не позволят.

Такое положение вещей поставило в немалый ступор даже Пашку – в каком же шоке была Лизок, когда услышала это, оставалось только представлять.

- Они и работать мне запретили, даже из школы документы забрали, – говорила Лизок негромко, сидя на кухне у Пашки. – Это мама всё… Она говорит, что роды в таком возрасте – это, конечно, плохо, но аборт это ещё более тяжёлый грех. Папа с ней соглашается. Он, конечно, не очень верующий, но говорит, что, когда время подойдёт, найдёт хорошего врача, который роды примет. Говорит: мало ли, как аборт повлиять на меня может…

- Орал на тебя?

- Ещё как. Никогда его таким не видела.

Вроде бы, подумала Лысая, не так всё плохо и выходит, раз родители решили поддержать дочь. Вот только Лизок совсем не выглядела счастливой.

- Я не хочу рожать, Паш… – чуть не плача, говорила она с отчаянием. – Мне же семнадцать только исполнилось! И я не знаю, от кого вообще ребёнок! Знала бы ты, как это страшно, Пашка… Я иногда… как будто и правда чувствую, что внутри меня что-то есть, но чьё оно? От кого? – она закрыла лицо руками, тяжело вздыхая.

Пашка нахмурилась.

- Неужели, твоим родителям вообще всё равно, от кого?

- Я им соврала что он от Кира. Они знают, что это мой друг, который летом умер. Так что к нему предъяв никаких…

«Как в воду глядела», – Пашка опасливо отвела взгляд.

– Лизок, а что бы ты сделала, если бы это правда был ребёнок Кира?

- Мы с ним не трахались ведь… – Лиза пожала плечами. – Но если бы от него… Я не знаю, Паша. Слишком сложно мне представить такое, и что бы я чувствовала.

- Но тогда ты хотела бы родить?

- Нет. Чтобы он без отца жил? Я вообще не хочу, Паша. Только что школу закончила, какой ребёнок? А родители аборт не хотят оплачивать…

С наступлением холодов вернулось к Лысой и школьное одиночество: Полька больше не подходила к ней после того, что стряслось в «Альбусе». Пашка тоже не спешила первой идти на контакт, полагая, что серьёзно обидела «шахматное дитя», как она порой её про себя называла.

Примерно через неделю Пашка всё-таки решилась найти её и поговорить. Полька отыскалась в туалете на втором этаже: встала коленями на подоконник и оттирала надпись, сделанную ей же на стекле. Неизвестно, почему данный литературный изыск со специфическим посылом вообще прожил так долго.

- Что ты тут делаешь? – недружелюбно спросила Полька, заметив Пашку в проходе.

- Да просто мимо проходила… Тебя что, оттирать заставили?

Полька сердито бросила тряпку в раковину и спрыгнула с подоконника. Включила воду.

- Заставили. Кто-то, кажется, сказал, что это я написала.

- С хера ли ты?

- Потому что меня видели, когда я отсюда выходила, – и Полька смолкла, выжимая тряпку. Затем снова полезла на подоконник, принявшись стирать со стекла остатки.

Если она и винила в своём наказании Лысую, то та никакой вины за себя не чувствовала.

- Помочь?

- Иди уже отсюда, а… – немного неловко попросила Полька, не глядя на неё.

«Точно обиделась», – подумала Пашка.

- Ты всё из-за кафешки дуешься?

– Ничего я не дуюсь! – стекло под натиском тряпки постанывало, но последние черты надписи уже почти полностью стёрлись. – Просто сейчас урок идёт.

- У нас там физра в зале, – Пашка пожала плечами, – я не пошла на неё. Освобождение, типа.

После недолгого молчания Полька произнесла:

- Я просто хотела как лучше. Ты всё время одна ходишь и я подумала, может, ты там хотя бы друзей себе найдёшь. Гринго и компания – хорошие ребята, всех к себе принимают и на внешность не смотрят.

«Не смотрят, ага, как же», – подумала Лысая скептически, а вслух сказала:

- Понимаешь, в этом и проблема: они любого примут, им плевать, я там или не я. Да если бы, блять, динозавр вместо меня пришёл, они бы и его приняли, потому что не принять кого-то, погнать в шею – у них не принято!

- Так это что, плохо, что они всех принимают?

- Так ведь они любого дебила к себе примут, им плевать!

Полька обернулась, внимательно посмотрев на неё, и Пашка поняла, что взболтнула лишнего. «Нужно извиниться» – подумала она, и тут же ей стало тошно об одной мысли об этом.

- Мне не нужны друзья, ясно? – говорила Лысая со страшной, слепой и твёрдой уверенностью. – То, что ты только что оттёрло, относилось ко всем, абсолютно ко всем, понятно?

- И ко мне тоже? – спросила Полька тихо.

- И к тебе тоже.

Не в силах больше вынести её взгляд, Пашка развернулась и вышла вон.

2.

План в лысой голове созрел уже давно, однако привести его в исполнение Пашка никак не решалась. Мешало то одно, то другое, а по большей части вовсе не хватало желания воплощать его в жизнь. И лишь в один вечер после школы Лысая сказала себе: я должна сделать это, сейчас или никогда.

Шла она медленно: после того, как большие наушники сломались в драке, ей пришлось перерыть квартиру, достав старенькие, но надёжные «капли» от какого-то телефона. Звук в них был хуже, да и спустя время уши до боли натирало, но лучше уж было так, чем вообще без музыки.

«Я не хочу идти туда», – думала Пашка, с каждым шагом всё больше веря в собственные мысли. Желание не было: его место занимала стальная уверенность в том, что если она не сделает этого, то изменит самой своей сути, сама себя предаст, и это будет в сто раз хуже. Шаг, ещё один, ещё один, и ещё один. Впереди показалась длинная жёлтая пятиэтажка, не оставив выбора: теперь Пашка просто не могла развернуться и уйти.

Ты улетел и вновь вернулся через сотню лет:

В чужую кожу завернулся тонкий твой скелет,

Изрядно с крыльев пообщипан был твой радужный пух,

Ты был обмерян и обсчитан меркой гадов и шлюх…

Гадкие хорошие воспоминания всё лезли и лезли в голову: Пашка жалела, что нет денег на хоть какую-нибудь выпивку. Даже от паршивой «Балтики» она бы сейчас не отказалась, лишь бы на время вернуть под череп смехотворную лёгкость восприятия, которая туманит глаза. Любая ерунда кажется до одури смешной, а всё, что беспокоит, как-то само собой выветривается из башки…

Она набрала на домофоне случайную квартиру, изобразила самый свой писклявый голос и прощебетала: