Лысая (СИ)

На какое-то время у Пашки пропал дар речи.

— Сумчик… Ты чего?

— А ничего! Мне ваши проблемы не нужны! Сдавать я тебя никому не сдам, но учти, из говна тебя вытаскивать не стану. Башкой не думаешь — сама разбирайся…

— А что Простынь в Клоунах, ты знаешь?! — вспылила Пашка. — Что он ссаная крыса, и что из-за него на меня наехали! Ты знаешь это?!

— Да мне насрать на Простыня! Я, бля, даже имени его не знаю, похер мне на него, ясно?! — и Сумчик бросил трубку.

Где-то за стеной слышался телевизор — родители смотрели то ли новости, то ли боевик, не разберёшь. За окном темнело.

Лёжа без света, Пашка отстранённо смотрела в потолок собственной комнаты. Пальцы до сих пор сжимали телефон, нагревшийся от разговоров.

Простынь. Сумчик. Харли. Даже грёбаный Патрушев. У каждого из них своя правда. Свои птицы в голове. Каждый из них чем-то дорожит и что-то бережёт. И, возможно, даже чем-то жертвует. Так почему, чёрт возьми, так ужасающе обидно и больно от всего, что они творят?!

Медленно закипающая злость внутри неё, словно длинное копьё, выбирала самые разные цели. Грёбаный Кир. Грёбаный Простынь. Грёбаный Сумчик. Грёбаная школа. Грёбаные одноклассники. Грёбаный Патрушев. Грёбаная Лизок, грёбаная, чтоб их всех… Сжатые в кулак пальцы снова отозвались болью: обрывки ногтей давали о себе знать. Лысая чувствовала, что что-то идёт не так, но уже не могла остановить сама себя: ярость внутри неё не бушевала, но закипала, как вода в кастрюле, и поднималась вверх, требуя выхода…

«Успокойся. Успокойся. Успокойся» — говорила она себе, чувствуя, как наливается тяжёлой болью татуировка. Злоба не желала утихать, и от неё всему телу становилось жарко. Хотелось кого-нибудь ударить. Настолько сильно, насколько возможно. До крови. Чтобы кости сломать. Разбить всё лицо в мясо.

— Спасите, — прошептала она, чувствуя, как ненависть ко всем пробирает её до костей. — Кто-нибудь.

Она нашла в телефоне какой-то старый вызов — сама не понимала, как именно, и не вполне помнила, чей он, ведь номер был не подписан. Позвонила и, кажется, даже сама не очень удивилась, когда в трубке послышался голос Истомина.

— Неожиданно.

Мысли спутались ещё сильнее. Лысая металась, будто в горячке, между двумя состояниями: чувствовала в себе дикую, закипающую ярость ко всему живому, сжигающую её дотла, и вместе с тем — осознание того, что ярость эта не есть лучший выход. Желание избежать её, желание сделать так, чтобы она никому не навредила. Но что мог ей сказать Истомин?

— Слушай, мне… Мне реально дерьмово. Я… Я не знаю даже, что происходит, просто помоги мне, — с каждым произнесённым словом Пашка всё больше ненавидела себя, но ничего не могла поделать. Что-то подсказывало ей: Истомин — единственный выход.

Но выход из чего?

— Хорошо. Я тебя внимательно слушаю.

— Я не знаю, что со мной. Мне кажется, я могу сейчас кому-то очень, очень сильно уебать. Я очень этого хочу. Настолько, что меня изнутри распирает.

— Тебе стоит отвлечься.

— Как я, блять, могу отвлечься, если это дерьмо…

— Тебе стоит постараться. Тут два варианта, ясно? Если ты не хочешь давать злости выхода, значит — отвлекись, успокой её на время. Она возникнет в другой раз, но тогда ты уже будешь готова.

— А второй вариант, значит…

— Тот, которого ты не хочешь. На ком-нибудь её выместить.

Лысая тяжело вздохнула.

— Значит так, — сказал Истомин после короткой паузы, — я минут через двадцать освобожусь, и сейчас, в общем, не занят. Я заеду за тобой минут через сорок. Отказы не принимаются, потому что раз ты мне позвонила — значит, что-то серьёзное.

Пашка не знала, хочет она или нет, чтобы Истомин заехал, что-то внутри неё склонялось к первому варианту, но гордость и самолюбие всё же не желали сдавать позиции и отступать просто так.

— Ты что, маньяк какой-то? — попыталась она пошутить. — Заезжать-то нахера…

— Прогуляешься перед сном. Воздухом подышать полезно.

— Узнают, Олег Палыч, что вы учениц по ночам катаете, да попрут с работы…

— Насчёт этого можешь не переживать. Всё, я выключаюсь.

…Глядя на свет фонарей за окном, Пашка почувствовала, что от Истомина ей просто так уже не отделаться. И дело было не в нём самом, а в ней. С того далёкого майского денька, когда он чуть не сбил её, прошло уже немало времени, и за эти месяцы Истомин не то чтобы стал ей намного ближе, но словно вселил в Пашку уверенность в том, что за неё есть кому переживать. Он спас её от Клоунов, хотя вполне мог подумать, что это, мол, детские разборки, ничего серьёзного. Его снисходительные насмешки почти никогда не подразумевали ничего враждебного, а за стёклами очков иногда мелькало что-то настоящее. Сочувствие. Уважение. Лысая пропустила тот единственный момент, когда Истомин крепко вписался в её мир, но уходить оттуда он не собирался.

Она не считала его другом, но больше не считала и врагом, и тем более — кем-то совершенно посторонним и равнодушным. Истомин был кем-то вроде друга, но что-то мешало Пашке сказать ему это открыто. Может быть, дело в разнице в возрасте? Может быть, в том, что они больше ссорились, чем нормально говорили друг с другом? Может быть, вообще в его наглом поведении по отношению к ней?

Она постепенно погрузилась в сон, и снилось ей…

4.

Когда Истомин подъехал, квартиру пришлось покидать, как ниндзя: тихо, не издавая ни звука, не разбудив родителей и даже чуткого Ладана не потревожив. Лысая справилась. Надела куртку, до сих пор кое-где от крови не отмытую, на автомате проверила наушники и пожалела об их утрате, а затем тихонько выскользнула за дверь квартиры. Помучилась, как можно более аккуратно и бесшумно поворачивая ключ в замке. Ночной воздух был тих и спокоен.

— Ну рассказывай. Что стряслось?

Машина неспешно ехала по проспекту, не останавливаясь на светофорах: час ночи, дороги были почти пусты.

— Да я и сама не знаю, — произнесла Пашка негромко, глядя перед собой пустым взглядом. — Просто в один момент я так сильно разозлилась, что… Что мне стало плохо. Подумала: сейчас точно кому-нибудь врежу.

— А что, раньше тебя это не беспокоило? — удивился Истомин.

— Не. Раньше никогда такого не было. Чтобы прям… на пустом месте почти.

— В том и дело, что на пустом месте не бывает. Что-то ведь должно было привести к твоей вспышке.

— Ну знаешь, когда тебе друган твой звонит и говорит, мол, «шла б ты нахер, я твой зад прикрывать больше не стану» — это не очень радует.

Истомин понимающе помолчал, а затем решил будто бы сменить тему. Спросил:

— А что ты вообще делала после школы?

— Меня в анти-кафе потащили.

— Ммм, эти пятна крови на твоей куртке говорят о том, что ты сопротивлялась.

Неизвестно, с чего бы вдруг — но Пашку вдруг разобрало на смех, и она вслух захохотала над совсем несмешной остротой Истомина. Ухмыльнувшись, засмеялся и сам водитель. Именно так эти двое впервые услышали смех друг друга.

— На самом деле, — сказала Лысая, отсмеявшись, — мне там действительно не понравилось. Хоть это и не оттуда.

— А что там было?

— Да фигня всякая. Собрались ребятки, да начали на гитаре по очереди тренькать. А потом как-то вышло, что меня спеть попросили. Я начала и… мне в один момент так паршиво стало.

Пашка говорила, говорила, понимая, что выдаёт сокровенное, но остановиться уже не могла: накипело.

— И гитара-то была стрёмная, но я песни ненавижу обрывать на половине, это… Ну неуважительно как-то, что ли. А эти упыри все смотрят на меня, как на что-то охерительное, а как закончила — ещё и захлопали, идиоты… Я и не выдержала. Сказала им всё, что о них думаю, и куда им нужно идти, да свалила оттуда.

Она перевела дух, откинувшись на сиденье.

— А потом… меня на улице машина подкараулила. Оттуда чуваки с битами выходят, спрашивают, мол, я ли Лысая. Я говорю, что я. Вот так и вышел у нас с ними… «конфлыкт».

Почему-то захотелось закурить. Но спрашивать Истомина, можно ли, не стала, решив, что дотерпит до дома.