Анамнез декадентствующего пессимиста

Но, возможно, наша большая ценность и более важная функция – в том, чтобы быть невольной иллюстрацией удручающей идеи, что освобождённый человек не есть свободный человек, что освобождение – лишь средство достижения свободы, а не её синоним. Это выявляет размер вреда, который может быть причинен нашему виду, и мы можем гордиться доставшейся нам ролью. Однако, если мы хотим играть большую роль, роль свободных людей, то нам следует научиться – или по крайней мере подражать – тому, как свободный человек терпит поражение. Свободный человек, когда он терпит поражение, никого не винит.

Был бы он женат, была бы у него хотя бы спутница жизни, ну просто какая-никакая подружка, все бы прошло великолепно, женщины лучше мужчин управляются с семейными междусобойчиками, в каком-то смысле это их конек, ведь даже если в реальности детей нет, они все равно потенциально имеют место быть, брезжат, так сказать, на горизонте, а старики интересуются внуками, это общеизвестно и как-то связано с природными циклами или с чем-то там еще, одним словом, в их старческой голове проклевывается некое чувство, в сыне отец умирает, понятное дело, а вот дед во внуке возрождается или берет благодаря ему реванш, короче, всего этого с лихвой хватило бы уж по крайней мере на рождественский ужин. Все мы рано или поздно становимся похожими на отцов: вот истина, которая вновь и вновь обрушивается на меня с непринужденностью падающего кирпича.

Ничего не поделаешь: жизнь – игра серьёзная, природы сложное хозяйство: неизбежность, приговор или освобождение, помилование, наказание или поступок? Потому что любая смерть – проигрыш… жестокий, бессмысленный – проигрыш вчистую. Поскольку смерть есть всякая обида и неудача, самоистязанье, но и жизнь есть тоже всякая обида…

Что удерживает нас на земле кроме силы притяжения? Убедите себя, что отвращение – самое естественное отношение к предмету и что на поверхности вашей планеты не должно быть ничего, к чему бы вы чувствовали влечение. Если же стечение обстоятельств отрекомендуется вам роковым для вас самих образом и вынудит вас покинуть земное, – уходите спокойно, с ясностью во взоре и в мыслях. Уходя, гасите свет.

Сомнамбуле стоит большого труда всякий раз объяснять кто он такой, он путается в определении своей идентичности. Он впадает в транс и не помнит, что с ним происходило, и что от этой болезни все его беды и неустроенность. Репертуар его сообщений о себе беден: он твердит, что бродит по ночам, не причиняет никому зла, что родители не верят в него и что по природе он – рыба. Но чем больше сомнамбула выслушивает исповеди Ли, тем больше он задумывается над тем, кто он такой и каково его предназначение в жизни.

Убегающий человек расширяет ночное пространство, и деревья, уверенные в целостности своих теней, остаются на месте, в то же время следуя за превращающимися в коня. Дерево не бежит, стоит – потому задумчиво… Преследование натягивается тетивой, пустота сокращается, сердце стучит в висках. Открывается запасной путь, и представители погони теряют следы, не видя друг друга, не видя самих себя. О, где они, обучающиеся знакам! Кто-то исчез, кто-то вновь появился, ночь лопнула, но ничего не воспоследовало, потому что цель достигнута и разговор закончен.

И тут со мной что-то случается: какое-то колесико внутри меня до того устало и истерлось, что вертеться дальше ему невмочь, и оно вдруг замирает, и я ничего не могу с собой поделать – я плачу. Я плачу потому, что будущее снова засверкало передо мной и стало еще в миллион раз огромнее. И еще я плачу потому, что мне стыдно, до чего мерзко я обходился с людьми, которых люблю, – до чего мерзко я себя вел, пока длилось мое личное дремучее средневековье, пока я не обрел будущего и кого-то, кто сверху печется обо мне. Сегодня для меня словно раскрылось небо, и лишь теперь мне дозволено с ним соприкоснуться.

Малыш, споткнувшийся о камень, просит маму наказать своего обидчика. Естественно, что вид плачущего мальчика, как правило, действует на родителей сильнее, чем вид плачущей девочки, и толкает их к еще более деструктивным действиям в стремлении избавиться от собственного дискомфорта.

Когда мать впервые стала читать ему какую-то историю, он прервал ее вопросом: «Кто это говорит?» Как я мог так ошибиться? Во всём ошибиться. Как ребёнок. Как будто ничего не знаю о жизни и о том, что по-настоящему всё понимаешь только задним числом. Как будто никогда не жил в пору сгущения красок и малодушия.

Внезапно он почувствовал себя идиотом – надо же так поглупеть – глупым, как восемнадцатилетний мальчишка, который тщится что-то доказать самому себе. В таком поведении, пожалуй, больше зависимости, чем если бы он… дешёвое отчаяние. Всегда попадаешь в капкан из-за такой вот ерунды. Не ты первый. И с едкой снисходительностью добавила: – Ты не виноват. Никто не знает капканов лучше того, кто их ставит. Ты попытался вместить две противоположности и, не сумев их примирить, раздвоился сам. Ты жертва диалектики. Мы все жестоко обманулись. Так утешайся хотя бы тем, что знаешь, жертвой чего ты стал. И сознаем ли мы, что мы обмануты, если сами ищем обмана? Где уже обманщик лжёт себе самому.

Дух не «вторичен», он тождественен материи. Не противоположен, а тождественен. Противоположность духа и материи «снимается» через более высокую категорию – «жизнь». Материя и дух есть жизнь. Как мужчина и женщина есть человек. Как четное и нечетное есть Число. И так далее. Все противоположности «связаны концами». И «первичны», и «вторичны» они лишь частично, в какой-то момент, но не по определению, не раз и навсегда. Жизнь и человек есть синтез духа и материи, их гармония, стремление к достижению этого синтеза и этой гармонии.

Конечно, если тебе двадцать лет, если ты ничего толком не умеешь, если ты толком не знаешь, что тебе хотелось бы уметь, если ты не научился еще ценить свое главное достояние – время, если у тебя нет и не предвидится никаких особенных талантов, если доминантой твоего существа в двадцать лет, как и десять лет назад, остаются не голова, а руки да ноги, если ты настолько примитивен, что воображаешь, будто на неизвестных планетах можно отыскать некую драгоценность, невозможную на Земле, если, если, если… то тогда, конечно.

Я вообще не обязан быть героем, переходить дорогу, не останавливаясь перед машиной, неистово тормозящей, вслепую испытывать судьбу, настроение, испытывать тревогу; не понимаю, как я мог, ведь жизнь дорога, как никотин. Всё каким-то образом связано со всем. Бог мой, да разве бы я стрелял?! Я готов щипать траву и жрать падаль, если подаришь мне канареечные штаны и волшебную палочку – я ведь так бескорыстен! Какая скука истлеть под землёй. Всё просто: надо жить, как океан. Пойду, по земле, ещё посмотрю людей, буду встречаться с разными людьми, попадать в приключения… Оранжевое настроение: их либе жизнь! Слышу жизнь, слышу её триумф. Чудо народное! Да будет жизнь крупна. Внутри какой-то праздник жужжит, жужжит. Мысли весёлые, сердечные, кружащиеся… Ворочается счастье стержневое. Преисполнимся – это так чарующе. Всё озарится улыбкой, величаво покойной улыбкой радости.

Возможно, из-за моей нервозности, возможно, потому, что, когда вы находитесь близко друг к другу, очень трудно не улыбнуться. Но опять-таки, это была уже совершенно иная улыбка, из некоего пухлого гербария улыбок. (Дети пекут улыбки больших глаз в жаровнях тёмных ресниц и со смехом дарят случайным прохожим).

Чудесный день томишься скукой, жалуешься на неё; кстати, недавно в его маленьком сердце родилась вера в Будду. Угадать, ощутить, заподозрить… Какое грустное очарованье! И всё так полно невыразимой печали, нет сил противиться: сладость бессилия, безволия… имеют несказанную прелесть, как сон, который не расскажешь, но напрасно мне искать слова – битая скорлупка, я предложила ему подушку и, выбрав приличный сюжет, мы стали беседовать: а ты, я смотрю, всёрьёз опечаленная – тихий разговор – знаешь, никто никогда не рассказывает мне грустных историй. Разгонит нагонит загонит твой сплин. Я здесь себя чувствую как-то чище.