Анамнез декадентствующего пессимиста

Никто не знает, каким словом можно назвать это чувство – чувством памяти ли, физиологическим ли ощущением проходящего сквозь тебя времени. Почему некоторые, порой самые незначительные, моменты жизни запечатлеваются в мельчайших подробностях, вплоть до ощущения теплого морского ветерка на лице, и дарят потом, через много лет, целительный восторг полноты, незряшности жизни. Происходит это на уровне даже не подсознания, а низших рефлексов, присущих насекомым. Так доисторическая муха, избегнув во время полета жадных клювов, беспечно садится на каплю солнечной смолы и внезапно понимает, что увязла лапками и не сможет больше взлететь. Но одновременно со страхом и жаждой выжить любой ценой чувствует всю вязкую сладость внезапной обездвиженности, одуряющий запах смолы, воздух теребит еще живые крылья, и, после отчаянных попыток освободиться, замирает, предчувствуя погружение в жидкий кусок солнца. Уже приятно и горячо слипаются волоски на брюшке, и, наконец, последний вздох, последнее, судорожное движение еще сильного тела, блики света, оранжевая, рыжая, коричневато-красная прозрачность будущего янтаря и выражение неосознанного счастья на мушином лике, потому что в последний момент всегда появляется знание – смерти нет, а есть лишь окружающий тебя невыразимо прекрасный мир, и ты в нем пребудешь вовеки, совсем не важно, в каком качестве…

Так и странные моменты в жизни человека, когда всё – молодость, здоровье, любовь, легкая обездоленность, придающая остроту всем прочим чувствам, пронзительное осознание того, насколько это непрочно и быстротечно, – сплавляется в золотистую смолу и застывает где-то глубоко в мозгу, постоянно тревожа и помогая жить во времена серой озлобленности, истощающей душу постоянным, знобким жжением.

Увязнув в глубокой чёрной смоле, время остановилось. Жизнь, лишённая традиционной атрибутики бытия, не обладающая онтологическим статусом… Вокруг меня становилось пусто. Ему казалось, что это какой-то нелепый сон. (Он производил впечатление человека, вышедшего из страны, где никто не живёт.) Мой сиятельный брат, не занимаетесь ли вы лепкой фигурок из тумана? Этим чудесным новым увлечением, пришедшим к нам из неизвестности?

Равномерность течения времени во всех головах доказывает более, чем что-либо другое, что мы все погружены в один и тот же сон; более того, что все видящие этот сон являются единым существом, китайским мудрецом Чжуан-цзы, который однажды после пробуждения задался вопросом о том, кем он является – бабочкой, которой снится, что она – мудрец Чжуан-цзы, или мудрецом Чжуан-цзы, которому снится, что он – бабочка.

Р. Декарт считал, что не существует точных признаков, по которым можно было бы отличать, к примеру, реальность бодрствования от реальности сна. Единственным основанием для подобного различения философ считал связность событий, происходящих во сне и наяву. При этом событийность, явленная во сне, характеризуется фрагментарностью, мозаичностью, в то время как события яви могут быть соотнесены друг с другом без нарушения целостности, последовательности и причинности. Г.В. Лейбниц утверждал, что при различении реальностей основным аргументом может являться обусловленность будущих событий событиями прошлыми и настоящими.

– Ну, да ведь вот поди же ты, вон эки чудеса! Человек-то ты сумасшедший вовсе! Как это вы пришли к такой отточенности формулировок? Откуда вообще выходят люди, неуверенные в рациональности существующего, сторонники эфемерных воззрений? Уж из человеческой шкуры хочет вылезти. И не думаете ли вы, что сперматозоид – страшнейший из микробов? Ловкая штучка умишко человечий, ой, ловкая! Об этом говорит и самая логика. Небось, против естества вещей и предметов не пойдёшь! От этого ничуть не хуже, ведь даже самый нежный ум весь помещается снаружи? Ну, да, ясно: чтобы установить истинное значение функции – надо взять её предел. Итак, что вижу, то и пою. Не трогайте грязными руками песнь мою. Бестактно намекать на физические недостатки кому бы то ни было! Настоящее, то есть такое, какое и должно быть.

Сумасшедший – это всегда любопытно. Психиатры всех людей считают слегка сумасшедшими. Человек, если задеть, любопытен. По-настоящему сумасшедших уже почти не осталось. Творцы этих поэм давно умерли. Всё это какое-то сумасшествие. Я сумасшедший. Пилоты авиалайнеров сумасшедшие. Никогда не смотри на пилота. Поднимайся на борт и заказывай выпивку. Надеюсь вы потеряете меньше чем обретёте.

Меня заботит не реальность, а пригоршня опиума, в которой спрятана реальность, – признаётся он и не сводит глаз с туго натянутого оконного стекла, где спарились крупные мухи. С близкого расстояния любая мелочь, какая-нибудь мошка, выглядит таинственной; издалека она – полное ничтожество. Дистанция упраздняет метафизику. Философствовать – значит все еще быть заодно с миром. Но я не умею долго быть эгоистом, возможно, потому, что мне нечего защищать. Странные вещи происходят в конце всех дорог. В углу вентилятор мотает головой. Конец ли изгнанничеству? конец ли? Нигде ничто не ждёт человека. Всегда надо самому приносить с собой всё. Настоящий изгнанник с собой всё уносит.

Стремление вывернуть общепризнанное наизнанку, немножко исказить, показать алогизм обычного: чем парадоксальнее – тем лучше. И я, человек, который провел свою жизнь в формулировании парадоксов, я, как специалист, должен вам сказать, что у меня вызывает отвращение этот иноземный парадокс.

Достоверность обыденной повседневности. Проблема подлинности бытия в противовес мнимому быванию. Вот соберемся, решим, что его вообще нет, что «Я» – это иллюзия, собрание чувств, раздумий и желаний. Программа преодоления быта посредством заговаривания его любовью. Вы предлагали ряд нелепостей, несбыточных, смешных; как вам не стыдно не верить в них в великолепных! Я даже нахожу, что так как вы на все предметы смотрите с их смешной стороны, то и положиться на вас нельзя. Например, высказывание о том, что жизнь «там свободнее, где ближе к небытию» является абстрактно рассудочным, что существует дверь, через которую можно куда-нибудь выйти, что может хоть что-нибудь случится.

Если использовать понятия из области фотографического дела… Хрусталик на уменьшенный масштаб не верит теперь… Чёрные вишни-соблазны на удочке тянут холодных глаза. Сон всё запаковал, всё перепаковал с остервенением клыкастым переплета. Он напряжен, как состязание двух ослабевших юл. Он звал тебя, когда в тебе тонул. Есть солдат аляповатый и червь пахнущий вермутом (всё спрятано за спиною). В свидетелях нет подлога – туда-сюда спасатели и пожарные. Превращаюсь скорее в лёд. Чем обеспечено свидетельство? Мною и столбиком некролога. И затворники стали добытчиками. История хочет как хуже и заводит моторы. Жутко, если б мы были обычными фотографии, как гнилые помидоры. Механизм защиты сломан, и кто знает, каким он был. Падали вишни в кувшин. Избирательность зрения существенно выше, чем избирательность слуха. Каждый видит свое, звуковой ряд – один на всех. Отсюда особый суггестивный потенциал звука. В нас как будто смолкает музыка, под которую плясала жизнь. Физических возможностей нет. Зрачок идёт ко дну в густой ночи, но вряд ли глубже смерти. Сиротство вещей, их пищей для глаз не сделаешь. Насытишь взгляд вместительный, но мысль не удлинишь. Жизнь не даёт повода для фиксации. Мраморный зрачок не реагирует на свет, но вспышка за вспышкой все продолжают пробовать – а вдруг!

Мне бы только не попасть в сюжет, я должен оставаться вне его. У пьесы должна быть простая и очевидная для всех мысль. Лучше, если это будет мысль вообще. Такая, например: кто-то считает – всё, что делается на земле, – это всё не просто так, не бескорыстно, что в любом человеческом проявлении сначала есть личный интерес, и ничего нельзя совершать просто так. А другой так не считает, у него человеческий подход к жизни: люди – стадные существа и должны жить сообща, помогая друг другу. Обывательские пьесы вроде так и делаются.

Мельчайшие намеки начинают обретать зловещие смыслы (мрачное прошлое, выдуманные или реальные сцены насилия), произвольный (кем-то сочиненный) сюжет внезапно становится неизбежным.