Уткоместь, или Моление о Еве

стоит коньяк "Багратион" и две стопки. Мне надо перегнуться через его колени, чтоб достать бутылку. Это моя ошибка. Он изо всей силы двумя широченными лапами перехватывает мне бедра.

- Евгений Игнатьевич! Мы так не договаривались. - Я как бы смеюсь. Шутки у нас такие. - Есть определенные услуги у женщин. Но у нас с вами другой бизнес.

- Будем считать прежние условия недостаточными, - говорит он, с мясом рвя на юбке молнию и резко подтягивая её вверх.

У меня есть силы. У меня свободны руки. Я могу взять бутылку, за которой тянусь, и шандарахнуть его по дряблой плеши, которая ниже меня. Но она, плешь, отвлекает мои мысли. Она меня завораживает. Я знаю её мягкость и слабость под рукой, плешь моего мужа, папы... Плешь обер-прокурора, чуть вздыбленная мелкой порослью нитяных волос, которая лежит в сумочке. Сейчас я его достану и насмешу майора. О чем я думаю? Куда, в какие дали уплывают утлые челны с остатками соображения. Я ведь вижу, как он щелкает широким ремнем штанов и как визжит ширинкой.

- У тебя же нет выхода, - смеется он почти нежно. - Или-или... Деньги - бумажки, я хочу от тебя получить радость как человек.

Как мне не хочется бить его по голове. Я это не умею! Странное чувство, не правда ли? У меня же нет выхода.

И тут я слышу, как открывается дверь.

- Дверь, - говорю ему я. - Покупатель.

- Закрыто! - кричит майор каким-то не своим голосом. - Ревизия!

Он не оставляет себе надежды, я хватаю бутылку - очень удобно для удара, но он коленом раздвигает мне до хруста ноги.

Тетрадочка

Теперь это сидит у меня в голове - "уткоместь". Вот я вывожу про это буквы, а мне хочется про это рассказать, чтоб кто-то хмыкнул, услышав про утку, что бестолково билась в стекло шашлычной. Тут надо сказать: у меня никогдашеньки не было подруг. Хотя ребенком я была кондиционным. Меня не любили. Ни за что. Просто так, как ни за что меня стала клевать мирная птица. Я приняла судьбу сразу и никогда об этом не жалела. Мне хватало людей в редакции и там, где мне полагалось с ними разговаривать, идя на задание.

Когда я стала ходить в лавку к Раисе, я сразу была обескуражена её готовностью к общению. Я ведь её не узнала, а судьба-прядильщица все делала и делала свое дело.

Она рассказала мне о своих подругах, прямо скажем, не без яда об Ольге и с нежностью о Саше. Но больше всего мне досталось её мальчиков-близнецов, которые кончали школу. Она была ненормальная мать, и она боялась армии. Я никогда не думала об этой проблеме, мой сирота-любовник рассказывал об армии почти весело, он был переполнен солдатским фольклором, от которого меня слегка подташнивало. Но он кричал на меня, что я не знаю жизни. А армия - это зерно жизни, в котором все всегда существует вместе: голод и холод, жадность и щедрость, все виды секса и все виды издевательств и наконец - в едином неразделимом объятии - жизнь и смерть. "Пишется вместе", - кричал он. Вообще после воспоминаний об армии он был особенно груб, он был груб и жесток, как убиваемый зверь.