Мать ветров (СИ)

Коль направо повернешь,

Ночью сладко ты уснешь.

Тропка вдоль идет реки,

А вдоль тропки висяки.

Лыбятся да скалятся

Красавцы да красавицы.

Кто-то удивленно охнул, кто-то заржал. По весне повешенных завсегда в избытке было. Время тревожное, несытое, прибавлялось воров да смутьянов. Первые украшали подъезды к городам и селам, вторые не давали заскучать тем, кто путешествовал по главным трактам страны.

Коль налево твой шажок,

Доставай-ка кошелек.

То ль чиновник у креста,

То ль разбойник у моста,

Грабежи да пошлины

Заплати, пригожий мой.

Брови самого старшего из стражников свело судорогой мучительных раздумий. С одной стороны, он понимал, что так-то оно, по сути, и есть, наставление путнику вполне справедливое. На большом торговом тракте — плати в казну, в глухом лесу за мост через речку — плати местной шайке. С другой стороны, мужик смутно догадывался, что где-то его провели. Да вот где именно — сообразить не мог.

А коль прямо держишь путь,

И захочешь — не свернуть.

До столицы словно днем

Ночь горит святым огнем.

В муках очищаются

Красавцы да красавицы.

Это да. Чем ближе к Йотунштадту, тем больше костров. До столицы легко добраться, не разбираясь в звездах, картах и не умея пользоваться астролябией. Видишь ночью зарево? Вот, нам точнехонько туда.

Пока горожане и деревенские пытались сложить два и два, то бишь переливы арфы и слова песни, Зося успела глазами сделать знак Эрвину, мол, придержи свою коллегу, побеседуй с ней, и, старательно шаркая башмаками и постукивая клюкой, побрела в дом к роженице. Хотя дом — это, пожалуй, громко сказано.

Вопреки всем законам природы, зверь не рвался сейчас прочь из города. Зверю было хорошо и здесь. За опасно откровенной песней Марлен последовали обычные любовные, семейные и просто дорожные баллады, которые исполняли то по очереди, то слаженным дуэтом пожилой менестрель и молодая арфистка, но в них чуткий нос волка уловил какую-то сумасшедшую свободу. Или это полнолуние, что наступит послезавтра?

Вдруг внимание человека привлекли подозрительные звуки. Она осторожно посмотрела на свою госпожу Камиллу и обомлела от удивления. Юная баронесса, казалось, всей душой отдалась грустной балладе о разлученных сердцах, тихонько всхлипывала и крепко прижимала к своей груди резную шкатулку. Герда вздохнула и перевела взгляд на саорийца. Она еще не забыла отвратительных его заигрываний, но и осуждать почему-то больше не торопилась.

Бойкий шустрый торговец исчез. На обоих музыкантов зачарованно взирал милый, спокойный, открытый юноша с теплыми карими глазами и мечтательной грустью в уголках губ. Служанка невольно залюбовалась им — и не успела опустить ресницы, когда он повернулся к ней. Улыбнулся мягко и спросил вполголоса:

— Хороши?

— Не то слово, — шепотом отозвалась Герда — и вернула юноше улыбку.

В базарный день эта часть города пустовала. Те, кому было что продать, тащили свою работу и барахло на продажу. Те, которые заложили на позапрошлой неделе последние штаны, надеялись выпросить милостыню или попросту что-нибудь стащить. Дома оставались только совсем уж древние, хворые да кое-кто из детей, а потому появление у дверей одной развалюхи сначала старой Сельмы, а после и слепого травника прошло совершенно незамеченным.

Убогое жилище изнутри оказалось прибранным и опрятным ровно настолько, насколько это возможно в доме, которого давно не касались мужские руки. Хозяйка и ее двоюродная сестра вдвоем растили троих детей первой и пятилетнего мальчонку — второй, и у них попросту не хватало ни сил, ни времени, чтобы подлатать худую крышу, поправить покосившиеся стены. Выгребную яму вычистить — и то руки вовремя не доходили.

Старших детей отправили на торговую площадь, а младший притулился в кухоньке на лавке и, вздрагивая всем телом, слушал протяжные, жалостные стоны своей мамы.

— Присмотри за ним, малыш, хорошо? Я на тебя очень надеюсь, — доверительно попросил парнишку седой мужчина с повязкой на глазах и странным шелестящим голосом — и поставил перед ребенком корзинку.

— Присмотрю, — шмыгнул носом мальчонка и тщательно вытер кулачком заплаканные глаза. — А ты мамочке моей поможешь?

— Помогу, — чуть помедлив, ответил жутковатый незнакомец и крепко сжал плечо ребенка. Удивительно, но тому от этого жесткого, теплого прикосновения вмиг стало легче.

Через два часа старая Сельма с облегчением выдохнула, когда привела в чувство новорожденного, который появился на свет, обвитый пуповиной, а слепой травник незаметно — на всякий случай — для хозяйки дома чертил на влажной от пота простыне под родившей невидимые знаки и останавливал бурное кровотечение.

— Слышишь, милая? Дышит твой маленький, — дрожащим старческим голосом проговорила Сельма и бережно положила ребенка на грудь измученной матери.

— Да мне-то что, — тускло отозвалась женщина. — Пусть бы лучше сдох... Не папашка его ублюдочный, так хоть он сам...

— За отца-насильника ребенок не в ответе, — покачала головой повитуха.

— А мне что? На рожу его теперь глядеть... За убийства детей, слышь, наказание-то еще страшнее стало, чем раньше.

— Погляди на его личико, милая, — ласково возразила Сельма и сделала знак травнику, мол, выйди, женский разговор. Присела рядом с родившей, провела рукой по мокрым волосам и продолжила: — Твое личико, родненькое. Не токмо по кровушке родненькое. Подумай, хорошая, детки — они ж как мы. Как бабы. Как бедные. Понукают ими кто во что горазд, кусок хлеба швыряют — что нам господа честно заработанное. Бьет их кто хошь, а то и насильничает, как вон тебя — знатный мальчик. *

Младенец, будто соглашаясь со словами повитухи, отчаянно закричал — и почти сразу успокоился, пригретый материнской, слабой, неуверенной, не любящей пока что рукой.

— Как мы, — с горечью повторила хозяйка дома. — Придешь на той седмице, Сельма? У сестриной подружки срок подходит. И тоже — снасильничали. Управы на них нет... Сунешься к судье, а он что? Морду воротит. Кто б управу на них нашел...

— Ты мудрая, Сельма, — вдруг совершенно ясным тоном произнесла молодая мать и крепче прижала к своей груди маленького. — Ты про фёнов слыхала? Ты скажи, мы тебя не выдадим. Слыхала? Вдруг помогут?

— Слыхала, милая, — кивнула повитуха. — То слыхала, будто они по лесам где аль по болотам прячутся. А тут вам никто не поможет, девоньки. Сами, все сами.

В комнате повисла глубокая тишина, нарушаемая лишь причмокиванием новорожденного, который кое-как приладился к материнской груди.

— Как это — сами? — удивленно выдохнула хозяйка.

— Откуда ж Сельме знать-то? Вас тут много, вас насильничают... вам виднее, девоньки, — старуха поднялась, тяжело опираясь на клюку, и зашаркала к двери. Обернулась на пороге и сказала: — Загляну на той седмице, помогу вашей подружке. Не хворайте, милые, да маленького берегите. Он ваш, такой же, как и вы.

С каждым годом, по мере объединения Грюнланда под властью короны, строились и росли по всей стране города. Где-то страшно медленно, оставаясь по сути деревнями за двойным частоколом, и в них ремесло лишь немного теснило сельское хозяйство. Где-то, наоборот, быстро, буквально на глазах, впихивая в старые стены все новых и новых людей. И здесь причудливо и порой страшно смешивались городские и деревенские нравы, законы города и законы общины, нередко царил беспредел, который занятые взиманием изощренных податей чиновники не спешили пресекать.

Впрочем, изнасилования и побои были, разумеется, не только городской болезнью. Просто где-то же надо начинать. Так получилось, что именно в Блюменштадте Зося присмотрелась к нескольким женщинам, которые не просто сетовали на свои обиды, но и злились, и хотели что-то сделать — даже если это что-то порой принимало столь уродливые формы, как мысли о детоубийстве. В последние две недели командир вовсю прощупывала почву, вела осторожные беседы и в ближайшее время надеялась на то, что жертвы издевательств додумаются до сопротивления. А уж как додумаются — так фёны и помогут.