Мать ветров (СИ)

— Ношу, — тихо ответила служанка и скромно отступила в сторонку.

— Какие очаровательные бусы! — воскликнула Камилла, приложила нитку к своему элегантному бледно-зеленому платью и преданно заглянул в лицо родственнице. — Что скажешь, Марлен?

— Не к этому наряду, пташка, — хмыкнула женщина. — Да и Амалия не одобрит. Но, впрочем, решать тебе.

— Знаю, что не к этому, — вздохнул юная баронесса и вернула украшение на прилавок. — Просто... Как объяснить... Я вспомнила о том саорийце, помнишь, я рассказывала? Который папу лечил...

Саид с трудом удержал на лице приветливую улыбку. Сердце больно екнуло. Оказывается, Камилла до сих пор не забыла его отца, оказывается, Раджи был прав, когда сокрушался из-за того, как пришлось ему поступить с искренней наивной девушкой.

— Добрая госпожа, взгляните, может быть, эта шкатулка придется Вам по вкусу? — тень подал загрустившей Камилле одно из лучших своих изделий. По краю шестиугольной крышки вились искусно вырезанные саорийские мотивы.

— В самом деле, возьми, девочка моя, — подхватила Марлен — и посмотрела в лицо лучнику. А мама верно ее заметила. Спокойный, ясный взгляд теплых ореховых глаз. Очень прямой — господа так не смотрят на слуг, ремесленников и крестьян. Юношу разрывало как минимум на трех маленьких саидов, потому что дела организации требовали внимания к сумасбродке, смутное чувство вины — не его, отцовское — тянуло его к Камилле, а сердце настойчиво звало вовлечь в разговор еще и пепельноволосую служанку.

По традиции выручил один из своих. Неосознанно и спонтанно, как и положено менестрелю.

Две немолодые, но симпатичные горожанки, по виду, сестры цепко ухватили с двух сторон Эрвина, который бродил между торговыми рядами и ублажал народ очередной любовной балладой. Старшая торговала плетеными корзинами, коробами и прочими незаменимыми в хозяйстве вещами, а младшая — кожаными фартуками, перчатками, поводьями, плетками и всяческими иными изделиями из кожи. Естественно, женщины опасались оставлять свои прилавки. Но и послушать приветливого обаятельного менестреля им ой как хотелось.

— Спой-ка нам, красавчик, а мы, глядишь, тебе подешевле что продадим. Вот корзина, смотри, прочная, что хошь в ней унесешь! — от щедрот душевных объявила старшая.

— Куда ж мне, бродяге, корзина? — игриво сверкая глазами, откликнулся Эрвин.

— Бродяга, говоришь? На своих двоих али на лошадке из города в город ходишь? — осведомилась младшая.

— Стар я, на своих двоих-то, — состроил жалостливую физиономию менестрель и взъерошил свои пшеничные с обильной проседью волосы.

— А вот плеточку для твоей лошадки, не желаешь? Вдруг она у тебя заленится!

— Плеточка завсегда сгодится, — важно кивнул Эрвин, а Саид чуть не сполз под прилавок от с трудом сдерживаемого смеха. Как ни старались поэт и травник не тревожить товарищей весьма своеобразными особенностями своей семейной жизни, в лагере все невольно были друг перед другом как на ладони.

— Марлен, милая, постой, сейчас же петь будут! — ахнула Камилла.

— Я мигом, пташка, ждите меня здесь, — успокоила девушку сумасбродка и куда-то шустро умчалась, ловко пробираясь сквозь толпу.

Тем временем Эрвин с удобством развалился на заботливо подставленном ему чурбачке, будто раздумывая, тронул струны лютни и прикрыл глаза. Неподалеку послышался звонкий шлепок, отборная ругань и топот босых ног. Видно, какой-то мальчишка понадеялся на то, что внимание всех торговцев обращено к менестрелю, и его мелкую кражу не заметят. Ну, ошибся малость.

Совсем иные песни, злые, залихватские или же, наоборот, откровенные и нежные до неприличия, исполнял поэт перед своими товарищами. Но уши стражников и, вероятно, скрытых соглядатаев непременно насторожились бы, выбери Эрвин что-нибудь из подпольного репертуара. Поэтому он законопослушно выводил очередную любовную балладу. Растроганные слушатели внимали истории мужчины и женщины, которые бродили по извилистым дорогам судьбы и в одиночестве провели весну, лето и даже осень своей жизни. Но однажды, в разгар зимнего ненастья, они повстречались на перекрестье двух трактов.

Седые, покорные старческой доле,

Желаний не знать им докучливых боле,

Дрожали тела на ветру ли, от боли,

Что в хрупкие кости вцепилась, доколе

С их губ не сорвется последнее слово.

Да только один посмотрел на другого,

И в старческих венах весенне и ново

Запенилась кровь, и мороза оковы

Упали, звеня, и попятилась стужа,

Когда потянулись друг к другу их души.

И в снежной невестиной роскоши кружев

Старуха брела рука об руку с мужем,

А старец, от немощи слабый да хилый,

Шел стройно и твердо — откуда же силы?

Колотится сердце от близости милой,

Сквозь бурю — к огню или к общей могиле.

Постойте! Оставим их здесь. Не встревожим

Последнего счастья невинное ложе

И знаки небес на пергаментной коже,

Что любящим тонкого шелка дороже.

Но в хладную ночь в печь подбросим мы дров,

Чтоб кто-то другой отыскал в бурю кров.

Командир подпольной армии Зося, она же повитуха и сиделка старая Сельма, с интересом изучала вдохновенное лицо своего менестреля и раздумывала о том, что надо бы запретить Эрвину диеты в приказном порядке. Как угрожающие душевному здоровью фёна. Нет-нет, баллада, ей, безусловно, понравилась! Но вот некоторые меланхолические мотивы, малость подозрительные для человека, который вел в почти шестидесятилетнем возрасте столь яркую любовную жизнь, что ему позавидовали бы молодые, ее слегка пугали.

— Что это с ним? — очень тихо спросила Зося у Шалома. Травник топтался тут же под видом, собственно, травника, только слепого. С повязкой на глазах. В Блюменштадте жрецы трудились на совесть и рьяно, честно выявляли колдунов и богохульствующих, не прибегая к помощи магических артефактов, так что тут ему ничего не грозило.

— Бывает. Волнуется, — едва заметно пожал плечами чародей. И добавил: — Перед свадьбой.

— Чего? — шепотом обалдела ведьма.

— Мы пожениться хотим. Как время будет. Подтвердишь?

— Спасибо, что заранее предупредил, — фыркнула Зося и прикинула было, как бы отчитать своего подчиненного за наглость коротко и незаметно, но тут рядом с Эрвином нарисовался второй исполнитель. А точнее — исполнительница.

— Вы позволите, мой опытный коллега, присоединиться к Вам и тоже поведать кое-что почтенной публике о дорогах и превратностях судьбы?

Эрвин расплылся в откровенно восхищенной улыбке. Его совершенно не интересовали женщины как объекты вожделения, но человеческую красоту он ценил. Менестрель галантно поклонился озорной аристократке в простом льняном платье с весьма откровенным вырезом, которая держала в руках небольшую арфу. Мужская часть толпы, окружившей музыкантов, довольно и сально зашепталась. Двое стражников нахмурились и переглянулись. Вообще-то закон не дозволял женщинам появляться на улицах города в столь вызывающих нарядах, но явное внешнее сходство этой нахалки с семейством Баумгартенов останавливало доблестных охранителей порядка и нравственности от резких движений. Да и портить развлечение, откровенно говоря, не хотелось.

Торговцы, покупатели и прохожие попритихли. Все-таки не каждый день и даже не каждый год в Блюменштадт заглядывали арфисты. Тонкие сильные пальцы коснулись струн, и публика сдержанно ахнула, очарованная легкой, свежей, как горный поток, мелодией. А после — и мягким женским голосом.

Небо умоется розовым маслом зари,

Тихо погаснут мерцающих звезд фонари.

Путник со вздохом покинет объятия сна

И, упиваясь рассветом, замрет у окна.

Ясное утро, и город пока еще спит,

Лучшее время для ласк и начала пути.

Выйди, мой друг, всей душой трепеща, за порог,

Выбери, бросив монетку, одну из дорог.

Так. И в чем подвох? Зося с любопытством уставилась на нежную барышню, которая, прикрыв глаза, исполняла наивно-воздушную песенку. Тут, будто в ответ на ее мысли, Марлен распахнула недобрые ореховые глаза, и музыка полилась куда задорнее.