Лысая (СИ)

Дом на Инженерной был длинной жёлтой пятиэтажкой, растянувшейся на целый квартал. Вход в неё, как во все нормальные дома, находился со двора, а двор был окружён деревьями, склонившимися друг к другу. Лысая с опаской посмотрела на резную фигуру Винни-Пуха, от времени выглядящую угрожающе. В наушниках играла медленная, безрадостная мелодия «All you need is hurt». Когда-то у Пашки от прекрасного мужского вокала с хрипотцой аж мурашки по коже бежали. А теперь привыкла.

Домофон во втором подъезде, к её удаче, был кем-то предусмотрительно раздолбан, так что Пашка, не медля, нырнула в прохладный мрак подъезда, пахнущего сыростью и немного свалкой. На стене тамбура между двумя деревянными дверьми было крупно выведено чёрным маркером:

Останцев хуй

Причём красиво так выведено, ровными, с завитушками, буквами: видно, что неизвестный доброжелатель старался и всю душу вложил в незамысловатую надпись. Часть буквы «О» стёрлась — видимо, кто-то пытался отмыть испорченную репутацию.

— О, пришла уже… — сказал без предисловий Владимир Петрович, открывая дверь. Пашка бегло рассмотрела его: невысокий, немного загорелый, с усталым лицом, жидкими чёрными волосами, одет в тёмную футболку да старые спортивные штаны. От него несильно пахло крепким потом, и то ли одеколоном, то ли водкой. — Здравствуй. Паша, да?

— Да, она самая, — сказала Пашка. — Здравствуйте.

— Ну… Проходи пока, в ногах правды нет. Ты извини, у меня… Чуток не прибрано...

«Чуток — это слабо сказано…» — подумала Лысая, заняв свободный стул на кухне и принявшись осматривать небольшое помещение. Гора невымытой посуды, лежащей в раковине, дважды переполненное мусорное ведро, окружённое забором из стеклянных бутылок и сильно воняющее, немытый пол, пустая хлебница, по которой ползал огромный таракан… Сколько же времени в этой квартире не прибирались? И что тогда творится в других комнатах?

— Тебе чаю сделать? — Останцев вёл себя немного скованно, как будто до сих пор не знал точно, как себя вести.

— Нет, спасибо, — вежливо отказалась Пашка. — Вы один живёте?

— Да, с тех пор как…

— Я поняла, извините, – поспешно поправилась она. – Очень сочувствую. Я имела в виду, без…

— Один, — вздохнул Останцев, поняв, о чём она говорит. — Жена ушла, когда Кирюше было три года.

«Чёрт, я только пришла, а уже давлю на все больные точки, как медведь в посудной лавке…».

— Я сейчас… Оденусь и поедем, ладно? Ты есть не хочешь?

Пашка вновь отказалась, и Останцев ушёл куда-то в комнаты. Появился спустя время, прилично одевшийся на выход. Лёгкая растрёпанность, конечно, никуда не исчезла, но теперь он хотя бы не был похож на Палыча в его лучшие годы. В его одежде по понятным причинам преобладали тёмные цвета. Появившись на пороге кухни, он тяжело вздохнул, прошёл вперёд и опустился на табуретку рядом с Пашкой.

— Может, всё-таки хочешь чаю? — спросил он в тишине кухни. Еле слышно гудел холодильник, да раздавались звуки с улицы, и даже часы не тикали.

— Нет, спасибо.

У Останцева был старенький серый «Вольво», который за полчаса довёз их до кладбища, расположенного в десяти минутах от города. Пока они плутали по лесу между неровными рядами надгробий, Владимир Петрович рассказал, что похороны устроила его мать, бабушка Кира; сам он прийти в тот день не смог, хоть и выложил за похороны неплохую сумму. До сих пор корил себя за это. Пашка спросила, откуда он, в таком случае, знает, где расположена нужная могила. Сама она никогда не умела ориентироваться в кладбищенских лабиринтах и удивлялась, как другие умудрялись находить нужные надгробия. В ответ ей донеслось неразборчивое «третий ряд… шестая…».

Недолго поплутав, они действительно отыскали невысокое надгробие из серого мрамора, расположенное вблизи старого дерева. От фотографии улыбающегося Кира и даты под ней сердце у Лысой болезненно сжалось: нечасто ей приходилось видеть свидетельства смерти друзей.

«Не разреветься бы…» — подумала она, и поняла, что не станет. Всё, чем могли слезоточить её глаза, уже давно высохло вместе со взрывной силой, раскаляющей рёбра изнутри. Вот только улыбающееся лицо Кира, смотрящее на неё, будто бы не верило, что это она, Лысая, отчасти виновата в его смерти. И боль… тоже никуда не делась. Только завидев эту фотографию — взятую, вроде, из паспорта — Пашка пожалела, что пришла, однако понимала, что так было нужно. Не только для Владимира Петровича, но и для Кира в какой-то степени тоже.

Останцев-старший склонился над могилой сына, положив заранее купленные цветы. От этой картины встал опасный ком в горле и Пашка поспешно отвернулась.

— Мы с тобой часто ругались, Кирюшка, — говорил отец тихо, — ты только прости меня, пожалуйста.

Она уже всерьёз подумала о том, чтобы нацепить наушники, пока он говорит: слышать настолько сокровенные слова было невыносимо. Пашка собралась, было, включить плеер, но Останцев больше ничего не говорил. Поднялся, достал из внутреннего кармана широкой чёрной куртки небольшую фляжку.

— Помянем, Паш?

…Водка была крепкой, не то что дешёвая палёнка из ларька рядом с домом. Пашка поморщилась, сделав глоток, но закусывать не стала — было нечем. Останцев же приложился к фляжке основательно и, не моргая, сделал несколько крупных глотков. Крякнул, утерев рукавом губы и как-то поник, посмотрев на могилу.

Солнце, пару часов назад ещё дающее надежду на тёплый день, скрылось в пелене серых облаков. Вскоре намеревался пойти дождь. Лысая инстинктивно подумала, что зонта не взяла. Посмотрела на папу Кира — поникшего, безжизненного. Что может испытать тот, кого давным-давно бросила жена, а единственный сын погиб от пули какого-то мудака?

«Вольный, ты, блять, хоть знаешь, что вообще натворил…» — без злобы, а скорее с безумным отчаянием подумала Пашка. Но Вольный наверняка знал. Ведь его друг, тот боксёр, которого Кир случайно грохнул, был из хорошей семьи. Тоже, наверное, душа компании, ещё и младший брат, должно быть, им восхищался. И были точно такие же похороны, и плакали родственники, проклиная того, кто виновен в смерти, и Вольный стоял на могиле, обещая отомстить… Как говорится, око за око, кровь за кровь. Столько времени прошло с древних времён, а правила эти до сих пор действуют.

Они молчали долго. Наконец, Останцев заговорил заплетающимся языком:

— Если бы не Рябов этот… сучий костыль… ничего бы не было!

— Рябов?.. — переспросила Лысая, просто чтобы поддержать разговор. — Кто это?

— Жену мою… Мариночку… увёл, сволочь… — кажется, случились худшие Пашкины опасения: с водки Останцева всё же пробрало на слёзы. Он утёр лицо рукавом куртки. — Бизнесмен хуев…

В жизни не видела Пашка ничего более угнетающего, чем в тот момент отец Кира. Он продолжал что-то говорить про бизнесмена Рябова, про жену, про Кирюшку… Много про что он говорил. Лысой казалось, что они стоят там целую вечность — но прошло минут пять от силы.

Достав из внутреннего кармана пачку «Парламента», Лысая вытащила одну сигарету, зажав между зубами. Предложила Останцеву — но тот не обратил внимания, и она сунула пачку обратно в карман. Щёлкнула припасённой зажигалкой и закурила.

— Хуйня всё это, Паша, — сказал Останцев тихо. — И жизнь наша тоже хуйня. Если те, кого мы любим, уходят, а те, кого ненавидим, остаются. Нахуй так жить.

Пашка не ответила — потому что и отвечать-то, по сути, было нечего.

Закапал дождь.

====== 8. Своя ======

1.

Полина Ларина была коротышкой: ей говорили “от горшка два вершка”. Всем своим намакияженным одноклассницам она едва доставала до плеч. И то ей помогали высокие каблуки и пышная копна волос, которые невозможно было хоть как-нибудь заплести. В начале года Полина (среди друзей Полька) умудрилась заболеть, а потому пришла в новую школу только десятого числа. Попала в одиннадцатый «Б», в котором народу ещё после девятого класса недоставало: половина сбежала учиться в местный техникум. Первое время Полька выглядела растерянной, как и все новички поначалу, а спустя несколько дней неожиданно принесла в школу шахматную доску и предложила сыграть всем желающим.