Лысая (СИ)

— Здоров, Простынь, — сказала Пашка, трепля довольного Штруделя за ухом. — Хоть табличку вешайте, «осторожно, очень добрая собака»…

— Штрудель! Домой, — позвал Простынь пса и тот, нисколько не огорчившись, вернулся в квартиру. На пороге, правда, посмотрел на Лысую: идёшь?

— Что хотел-то? — спросила Пашка.

Простынь извлёк из заднего кармана штанов бумажный конверт. Без марки, без подписи, абсолютно чистый, но явно не пустой.

— Кое-кто просил тебе это передать. Сказал, что ты оценишь.

— «Кое-кто» это кто?

— Открой для начала. Мне самому интересно.

Взглянув на Простынева с подозрением, Лысая открыла конверт, сунула в него пальцы, вытащила на свет два прямоугольника из цветастой глянцевой бумаги, разглядела…

— ДА ЛАДНО?!

…Музыку Лысая слушала самую разную, главное, чтобы под настроение подходила. А одной из немногих групп, все песни которой плотно засели в плеере и не желали вылезать, была рок-группа под названием «Глубже». Когда-то давно Пашка случайно попала на их живое выступление, проходившее в местном ДК, и ей настолько понравилось, что, придя домой, она тут же принялась выискивать и скачивать все их треки — а затем переслушивать, переслушивать, переслушивать каждый из них до посинения. Буквально три дня подряд Пашка — на тот момент, кстати, ещё Рыжая, — почти не снимала наушники, заслушивая каждую из вышедших на тот момент песен. Она даже не могла выбрать любимую, потому что все они на тот момент казались ей потрясающими, и ещё долгое время на определённых моментах доводили до мурашек. Не слишком популярная группа из Польши, поющая на русском, казалась ей гораздо круче популярных на тот момент Green Day, Sum 41, и даже ещё не распавшихся My Chemical Romance.

Репертуар у «Глубже» был самый разный, но все их песни были в какой-то степени пропитаны отчаянным весельем — или весёлым отчаянием? Встречались и про суицид, и про несчастную любовь, про обрезанные крылья, и про отлетевшее колесо скейта… Пашке понравилось тогда, и нравилось до сих пор.

А в конверте лежало два билета на их концерт, который вскоре должен был состояться в местном ДК.

— Откуда, Сань… Откуда они?! — радостно вскричала Пашка. — Сань, скажи, это ты купил?!

— Не я, сказал же! — удивился Простынь. — Мне кое-кто передал, чтобы я передал тебе…

— Кто это был?! Скажи пожалуйста! Скажи, кому мне спасибо-то сказать?! Блять, Простынь, ты хоть понимаешь, насколько это о-ху-ен-но?!

— Паш, я… Я не могу сказать. Ты извини, с меня слово взяли, что я не скажу, кто это был.

— Слово?.. — удивилась Лысая. — Всё настолько серьёзно? И я просто так могу их взять?

— Ну… Мне-то на эту группу по барабану, — Простынь пожал плечами. — Бери, чё бы нет…

Дом Простыня Лысая покинула совершенно обескураженная и невероятно счастливая. Кем мог быть этот таинственный благодетель?! Простынева расспрашивать бесполезно, он только выглядит хлюпиком, но если что-то нужно выведать, от него ничего не добьёшься, даже Кир его за это уважал. Но кто мог знать о Пашкиной привязанности к этой группе? Только кто-то из их компании.

Говнарь? Едва ли он даже подумает о том, чтобы что-то кому-то дарить без причины, человек он весьма корыстный. Сам Простынь? Причин у него тоже особых нет. Лизок отдала бы сама, к тому же билета два… надеялась, что Пашка и её позовёт? Может, Марья? Точно нет, конверт был бы подписан, и уж точно не пришёл бы Простыню.

Тогда кто?!

3.

Будильник на телефоне надрывался неукротимой, нещадной вибрацией. Осознав, что уже не спит, Пашка инстинктивно закуталась в плед, сонно рассуждая: нужен ли ей этот первый урок? Зачем ей куда-то вставать? Снаружи царила утренняя серая хмарь, из-за которой даже родная комната наводила тоску и уныние. Ещё и телефон, зараза, замолкать не хотел… Протянув руку, Пашка не глядя схватила свой будильник, выключила его, найдя экран только с третьего раза, и, всё ещё в полусне, проверила почту. Ни одного сообщения.

Каждое сентябрьское утро давалось Лысой тяжело: осень всегда стучалась к ней в двери с неизменными букетами из самых разных болезней, не очень серьёзных, но очень назойливых. Кашель, насморк, постоянная мигрень, боли в горле, месячные — под осень всё это сваливалось на плечи Пашке двойным грузом, и настроения к жизни никак не прибавляло. Кое-как находя школьную форму, Лысая подумала, что, если к середине сентября ещё и похолодает, а отопление не включат, то в комнате будет стоять тот ещё дубак.

«Сегодня ж ещё и Истомин…» — вспомнила она, кинув взгляд на валяющуюся на полу сумку, и желание жить, до этого и так не очень высокое, упало до критической отметки. Лысая стала всерьёз задумываться о том, почему бы совершенно случайно не навернуться с лестницы и что-нибудь себе не сломать. Желательно, шею.

Набрав в грудь воздуха, Пашка хотела крикнуть в сторону окна: «НЕ ХОЧУ ВИДЕТЬ ЭТОГО УЁБКА!!!». Но вместе с этим вдохом пришло осознание, что спросонья кричать ей лень, и ничего не выйдет. Так что она просто отправилась в ванную, споткнувшись о лежащего на дороге Ладана.

Настроение не особо исправили даже два билета на «Глубже», лежащие на столе. Ещё двенадцать дней до концерта, а пока что — сущие мучения.

На кухне была только мама: папа всегда уходил на полчаса раньше неё. Вернувшись из ванной, Пашка сонно поздоровалась, принявшись делать себе кофе. Чем крепче, тем лучше.

— Доброе утро, Паш, — сказала мама, до сих пор одетая в ночнушку и тёмно-синий махровый халат. — Как ты себя чувствуешь?

Такие вопросы Лысую всегда напрягали, но вида она не подавала.

— А что?

— Ты во сне кричала. Тебе что-то плохое снилось?

Пашка не помнила ничего из собственных снов. Только знала, что с этого августа ей не снится ничего хорошего. Если и снилось, то было наполнено оглушительными выстрелами, кровью и чьими-то внутренностями. Поэтому предпочитала и не вспоминать. А сейчас подумала, что-то, о чём ей сказала мать, вовсе не удивительно.

— Да мало ли что мне видится, мам. Может, это вообще с улицы орали, алкашей-то вон сколько…

— Ага, с улицы, а слышно через стену.

Пашка тяжело вздохнула носом, о чём-то задумавшись, и уставилась на своё отражение в мутной багряной жидкости. Она молчала долго, и сама не знала, о чём думать, что сказать, как отреагировать. Ей было лень делать что-то из этого, а потому Пашка зевнула, сыпнула две ложки сахара в чашку и начала размешивать.

— Паш, — снова заговорила мама. — Слушай, вчера… какой-то мужчина звонил. Тебя спрашивал.

— А-а? — удивилась Пашка. — Какой?

— Звонит, спрашивает, «Это квартира Романовых? Павлену можно услышать?». Я говорю, что нет тебя дома нет, спрашиваю, кто это, может, передать что-то. Извинился, спросил, когда ты дома будешь. Я сказала, что не знаю, и чтобы сегодня перезвонил.

«Уж не Истомин ли?» — подумала Пашка хмуро. Но зачем ему названивать ей на домашний? Хотя уж Истомину-то поизмываться только дай повод, найдёт любой предлог.

— А голос какой, молодой, нет?

— Не очень молодой, — сказала мама. — Не знаешь, кто это?

Пашка пожала плечами.

— Может, если позвонят, дать им твой мобильный?

Немного подумав, Пашка рассеянно кивнула, решив, что ничего плохого не случится. В крайнем случае, если это вдруг окажется Истомин, она со спокойной совестью может наорать на него в трубку, не опасаясь, что кто-то из домашних услышит. Она сделала обильный глоток, тут же бросилась к раковине и всё выплюнула: вместо сахара она насыпала в кофе две полные ложки соли.

Истомин («пунктуальная скотина…») зашёл в класс практически одновременно со звонком. После привычного «садитесь» в одиннадцатом «А» воцарилась любопытная тишина. В такие моменты обычно решались отношения со всяким учителем: можно ли на его уроке пинать балду и залипать в телефоны, или лучше не стоит. Пашка, сидевшая на предпоследней парте ряда возле стены, была настроена заранее негативно и постукивала ногой по полу. Сначала она вообще хотела демонстративно надеть наушники и врубить музыку на полную громкость, но в самый последний момент её разобрало любопытство: какие же слова Истомин выберет в качестве приветственной речи.