Фотографирование осени

алтаря. Или ещё чего-нибудь. Но потом, когда проходит празд-

ничная служба (а она на неё и не всегда попадает, работает), то

она чувствует у себя в душе просто именины сердца. Вот и всё.

Послушание у сестёр

Конечно, собирать грибы любит каждый. Но это не всегда

возможно. Как-то раз Юлия ходила вокруг горного храма и

увидела красивый белый гриб. Взяла и сорвала его. Принесла и

показывает сёстрам в трапезной — смотрите, какой красавец. А

они говорят: да, мы его видели. Юлия спрашивает: а почему не

сорвали? Сёстры ответили: нас не благословили. Вот и в любом

деле они спрашивают благословления.

Хлеб

Иван хотел стать поэтом. Он говорит: я могу сочинять

стихи, целыми тетрадями. К дню рожденья или на свадьбу. Мне

это легко. Вижу — одно слово с другим рифмуется, и ставлю. Я

даже хотел стать поэтом, показал стихи батюшке. Но отец

Леонтий сказал: нет, Иван, в поте лица своего будешь зараба-

тывать хлеб свой. Ну, наверно, батюшке виднее. Ему, наверно,

что-то открыто.

Ещё Иван думал стать священником. Говорит, что его это

интересует. Но отец Леонтий снова сказал про хлеб в поте лица.

Но какой уж тут труд — Иван просто возит игумена из мона-

стыря в город и обратно, и всё. И какой такой особый хлеб.

Кормит семью, и хорошо. Все сыты, одеты, обуты. Как-то полу-

чается так, что всё откуда-то появляется. Не было ничего в хо-

лодильнике, а тут Иван привёз отца Леонтия — а у него в сумке

полно еды. Тем более, жена работает, так что не пропадают, не

голодают. И то хлеб. Ну да, хлеб.

В автобусе

Мне приснился монах Михаил. Как будто я сижу в автобу-

се, читаю книгу. Подходит ко мне кондуктор, а я не глядя про-

тягиваю ему деньги за билет. И еду себе дальше. Вдруг он са-

дится рядом со мной, и я вижу, что это брат Михаил. Такой вы-

сокий, в сидячем состоянии почти до потолка. Он говорит: по-

чему тебя давно не видно у нас? Что тут ответишь? Я подумала

и сказала, что, пожалуй, правда, давно не была в той святыне, и

появлюсь, как только смогу. Смотри, — улыбается Михаил, —

приезжай, пока у нас не наступила синайская жара, ты же не

любишь. Он уходит, а на его место садится сестра Амарантос. У

меня в библиотеке новые книги, — говорит она, — и не только

о божественном. Так что загляни ко мне. Кстати, ты не сдала

месяцеслов позапрошлого года, для газеты он всё равно уста-

рел. Но к вам так долго ехать, сказала я. Посмотри на меня, как-

то тихо-тихо сказала сестра Амарантос, я же добралась до тебя.

Так и ты сможешь приехать к нам. И сдать месяцеслов, не за-

будь. Тут автобус остановился у светофора, открыл дверь, и она

вышла.

Так что скоро снова я поеду куда-то. Предупреждаю, что

вернусь, и мы сможем поговорить о горизонтальном или вер-

тикальном мире. Или сразу о двух.

Варжа, где-то на Варже

Всё ходим и ходим по Варже, по её долине, от истока к

устью. «Похороните меня на Варже», — просит нас наш стар-

шой, а сам живой. Живой. «А расскажите про Варжу, про её до-

лину, про её жизнь», — просим мы, и он говорит, перечисляет

деревни не от истока к устью, и не устья к истоку, а так. Он рас-

сказывает, живой, говорит об умерших деревнях.

Селиваново

В Селиваново жили хорошие мужики, да все разошлись на

голбцы да филёночки. Смотришь — был мужик, и нет. Вот сей-

час ещё был. Только его жена сидит, протирает светлой тряпи-

цей филёнку и плачет.

Началось всё с Вениамина. Он был первый красавец в Се-

ливаново — высокий, рыжий, жилистый, губы толстые, весь в

веснушках, руки, спина. Как глянет на женщину, та останавли-

вается — и забыла, куда шла. Рассказывает о встрече подругам,

а те пристанывают от счастья. Дом его стоял в центре деревни,

полная чаша, жена красавица, у детей глаза ясные. Всё было у

мужика, чего ещё надо? Но однажды Вениамин решил научить-

ся рисовать на дверных филёнках. Красил слева направо, спра-

ва налево, сверху вниз и снизу вверх, то одним цветом, то дру-

гим, подбирал колор. Подобрал. Начал рисовать предметы на

дверях. Топор, рубанок, молоток. Гвоздь, лампу, ботинок. Коло-

кол, трактор, колодец. Получалось красиво, но что-то не то.

Жена посоветовала нарисовать радугу, чтобы получилось как

на фотографии, даже лучше. Вот тут Веня и попал. Рисовал ме-

сяц, полтора, весь зарос бородой. Жена уже и не рада, что по-

просила, говорит ему: «Отступись! Будет тебе, какая нам раду-

га?!». А он всё рисует и рисует, смывает и снова берёт кисти. С

каждым разом изображение всё лучше, а Вениамин всё тоньше.

Однажды утром жена и дети встали, смотрят, на всех филёнках

радуга сверкает — лучше, чем на фотографиях, совсем как

настоящая. А Вени нет. Весь ушёл в филёнки свои, весь. Ки-

сточки на полу лежат.

Потом и других мужиков охватила такая же страсть. Си-

дят по домам, разрисовывают филёнки и голбцы. Так все и вы-

шли.

Сыновья, внуки продолжали дело, только у них получа-

лись всё какие-то трали-вали. Потом, когда Селиваново стало

нежилой деревней, приходили музейщики и хорошие филёнки

забрали — львы, цветы, райские птицы. А потом пошли крае-

веды, и им-то и достались эти трали-вали. Они и этому были

рады.

Нынче в Селиваново никого нет, ни мужиков, ни филёнок.

И вообще никого. Да и в других деревнях с этим плохо.

Ивернево

В Ивернево всем заправляли Дарька да Варька, а как они

уехали, так и вся деревня поразбежалась. У Дарьки волосы

длинные как плат, густые и тёплые. Зимой она вместо шали в

них заворачивалась и так ходила. По ночам ими укрывалась.

«Тебе, Дарька, поди и печь не надо топить», — шутили соседки.

Но она топила избу, и баню раз в неделю, как надо. Уйдёт Дарь-

ка в баню с утра, и до вечера её нет. Всё отмывает да чешет.

В морозные зимы деревенские несли в дом к Дарьке ма-

лых детей — она всех могла волосами обернуть, всех грела. В

такие-то времена печь топили соседи — а Дарька сидела и с

места не двигалась. Дети в волосах играют, возятся, бегают ту-

да-сюда, теряются. Как морозы пройдут — отправляются по

домам. Правда, иногда не враз. Допустим, из одной семьи отда-

дут Дарье на прогрев Петьку и Сашку, а домой возвращается

только Сашка. Ну, родители не волнуются, знают, что и он вер-

нётся. В банный день Дарька найдёт в волосах Петьку, вычешет

его, отмоет, отправит домой.

Если у кого случалось горе, и он не мог потом опомниться

и прийти в себя, земляки вели его к Дарьке. Она его своими во-

лосами оборачивала, грела, дышала на темечко. Сколько сол-

дат, обиженных в армии, спасла Дарька, сколько мужичков,

лупленных скалкой или сковородой, не сосчитать — ещё бы,

приходили не только из Ивернево, но даже из Стрюково, из Ма-

карово, из Пожарово. А из Мякинницыно нет, не приходили.

Однажды даже притопал пешком мужичонко из Великого

Устюга. Долго жил он в Дарькиных волосах, неделю или две. А

потом Дарья вышла из дома с ним, закрыла дверь на замок и

ушла. Грустно стало в деревне.

А Варька — та совсем другая. У неё такие были груди —

сама встанет у стены, а они в окно смотрят. Дома еле помеща-

лась, ставила рядом две кровати, и так спала, все это знали, вся

деревня.

Вот кого мужики любили, так это её, ни на кого другого

смотреть было им неохота. И она их любила, никому не отка-

зывала, всех пускала рядом прилечь. Жёны не ревновали, знали