Тетушка Лейла ждала

Гусейн Аббасзаде

Тетушка Лейла ждала

Фариз с сыном сошли с автобуса на виду у села Гайнаглы и свернули на проселочную дорогу.

Село было как на ладони. Справа от него на невысоком зеленом холме стоял обелиск, высеченный из красно-бурого мрамора. Строгий и величественный, он привлекал внимание каждого, кто шел или ехал через эти места.

Фариз, осевший после института в Баку и работавший там на заводе, изредка наезжал в Гайнаглы навестить сестер, и всякий раз, прежде чем направить свои стопы к родному дому, поднимался на холм, к обелиску, и долго стоял перед ним, склонив обнаженную голову.

Лет пять тому назад он был в Гайнаглы с женой и сыном, на свадьбе племянника. Бабеку тогда шел шестой год, и он мало что помнил о той поездке, и теперь ему все было внове.

По дорожке, усыпанной речной галькой и выложенной по краям красным кирпичом, отец и сын поднимались на вершину холма. Дорога подвела их к мраморной лестнице. Бабек, шагая впереди отца, считал ступеньки:

— …Девять, десять, одиннадцать…

— Не считай, Бабек, — сказал отец, — их тут двадцать три.

Бабек остановился посреди лестницы.

— Двадцать три? — спросил он. — Почему именно двадцать три, а не двадцать две или двадцать четыре?

— Двадцать три человека из Гайнаглы не вернулись домой после войны. И двадцать три ступени ведут к памятнику, который воздвигнут в их честь.

В полном молчании отец с сыном поднялись к обелиску.

Из низкого гранитного постамента, прямо из земли, вздымалась вверх могучая рука, сжимавшая наклоненный мраморный меч, казалось готовый обрушиться на врага.

Легкий ветерок чуть заметно шевелил жесткую траву.

В тишине, от которой звенело в ушах, Бабек, осторожно ступая, обошел вокруг обелиска, встал рядом с отцом и склонил голову, как отец.

На мраморном клинке сверху вниз были высечены двадцать три фамилии.

— Пала, — шепотом спросил Бабек, — почему имя дяди стоит последним? Все фамилии расположены по алфавиту, а Баширов стоит после Ягубова?

Фариз легонько обнял сына за плечи.

— Тут я виноват, сынок, — сказал он. — Пойдем. Расскажу по дороге.

Много лет ждала тетушка Лейла возвращения старшего сына. Летом сорок третьего года Рамиз, сдав последний экзамен, ушел на фронт. Первое время писал, а потом как в воду канул. Приходили весточки от его одногодков, ушедших на фронт вместе с ним. Кое-кто возвращался домой живым-здоровым, иные без руки или без ноги, на многих приходили похоронки. Пусть бы, думала Лейла-хала, ее сын вернулся даже калекой — она согласна, она была бы счастлива. Но он не вернулся.

В тот год Фариз учился в шестом классе. Однажды он раньше обычного пришел из школы. Мать и сестры еще работали в колхозном саду. На улице показался сельский почтальон Абиш-баба, всю войну разносивший горестные и радостные вести. Постучался, поздоровался, спросил, есть ли кто дома, и, глядя куда-то в сторону, подал Фаризу маленький бумажный сверток и ушел, не сказав больше ни слова. Посылка с фронта, решил Фа-риз. Посылка пришла от Рамиза! Обрадованный, он распечатал сверток. В нем оказались завернутая в матерчатый лоскут медаль «За отвагу» и письмо. Все еще не догадываясь, что это значит, Фариз вскрыл конверт, адресованный матери. И только тогда почувствовал, что пол уплывает у него из-под ног. Едва хватило сил прочесть короткое письмо, в котором командир танкового полка извещал мать, что ее сын, сержант Рамиз Баширов, стрелок-радист, пал смертью храбрых на поле боя. Была еще приписка, что погиб он за две недели до победы, похоронен в братской могиле возле города Штеттина.

Какое-то время остолбеневший Фариз не знал, что делать. Что будет с матерью, когда она прочтет это письмо? Вот их соседка, Насиба-хала, получила похоронку на своего единственного сына Акпера и ослепла от слез. Мать любит Рамиза больше жизни. Не вынесет она этой страшной вести. Скоро она и сестры придут с работы. Медлить нельзя. Фариз сунул сверток в карман брюк и со всех ног бросился на почту.

Абиш-баба был на месте. Фариз позвал его на улицу. Давясь слезами, сказал о гибели брата. «Дедушка, никому не говорите, что Рамиз убит… Пусть только вы да я будем знать об этом». — «Эх, сынок, сынок, — сказал Абиш-баба и погладил Фариза по голове заскорузлой рукой, — я ведь обо всем догадался. Что поделать, это война, она без жертв не обходится. Кто только не получал извещений о гибели близких! Ты, наверное, слышал, что и мой мальчик Сафар погиб под Керчью. Такое, видишь ли, дело — я сам себе доставил похоронку… Договорились, сынок, пусть Лейла ничего не узнает. Хотя и смолчать — грех… Но пусть…»

Опасаясь, как бы сестры не нашли письмо, Фариз сжег его, а медаль спрятал. Абиш-баба умер весной сорок седьмого, унес их тайну в могилу.

А Лейла-хала все еще глядела на дорогу, ждала сына. Она сказала, что не надо разыскивать. Не просила пенсии. Разыскивать и просить — значит смириться с мыслью, что сына нет. Она ждала. Работала как проклятая. Будучи больной, шла на поле. «Подумаешь, температура! У кого ее не бывает? Ничего со мной не сделается. Вот чайку попью, и простуда пройдет. Поправлюсь! Нельзя же при каждом недомогании ложиться в постель», — говорила она, успокаивая детей, а на самом деле боялась слечь. И шутила: «Вот вернется Рамиз, и как он расстроится, если увидит, что я лежу!»

Шли годы, зарубцовывались телесные и душевные раны.

Но по-прежнему была свежа память.

Лет десять спустя после войны решено было воздвигнуть обелиск в честь погибших односельчан.

В ближнем карьере, где добывался мрамор, выбрали большую глыбу, доставили на холм. И там сельские умельцы своими руками вырубили этот обелиск и нанесли на нем имена погибших за Родину.

Имени Рамиза на обелиске не было.

Вот когда Фариз, уже взрослый, каялся и казнился, проклинал себя за давнюю ложь, полагая, что она во спасение! Как ему теперь, по прошествии стольких лет, открыть свою тайну? Узнай мать вовремя о гибели сына, она, как другие матери, убивалась бы, горевала и плакала, но постепенно примирилась бы со своей потерей. Ходила бы к этому обелиску, вспоминала о сыне. Порой Фариз ловил на себе тоскливый взгляд матери. «Может, ты что-то знаешь?» — спрашивал этот взгляд. Но не хватало решимости сказать то, что он знал. Мать тяжело больна, этот запоздавший удар сразил бы ее окончательно.

Прошлой осенью она то ли снова простудилась, то ли надорвалась и слегла. Каких только врачей Фариз и сестры не приглашали к ней! Привезли из Баку знаменитого профессора. Осмотрев больную, он дал понять, что врачи бессильны помочь: болезнь запущенная, неизлечимая.

Мать раньше детей по нарочито бодрому голосу профессора поняла, что дни ее сочтены. Позвала их, чтобы попрощаться, дать советы и наставления — как жить, что помнить, как ее хоронить… К каждому обращалась по имени. «Рамиз, Рамиз…» — прошептала она, глядя на дверь; это были ее последние слова. Обессиленная, она упала на подушку.

Сестры поплакали и притихли: мать давно болела, к мысли, что вот-вот умрет, они привыкли, к неизбежному подготовились. Но Фариз дольше всех надеялся на благополучный исход и потому был потрясен случившимся. Он не мог простить себе, что вынудил мать ждать и надеяться, в напрасном ожидании она и сгорела.

Всю ночь он просидел возле нее, вспоминая прошлое день за днем. Мать всегда учила правде и искренности, и он лишь один-единственный раз скрыл правду. «Прости меня, мама! Прости, мамочка, безмерно я виноват… Прости, а сам себе я никогда не прощу!»

Окно выходило в сад. Прямо под ним росли гранатовые деревья. В лунном свете поблескивали тугие, налитые соком плоды. Узорная неподвижная тень от ветвей и перистых листьев лежала на полу.

Рамиз очень любил гранаты, особенно кисло-сладкий сорт «гюлейша», с крупными рубиново-красными зернами. И мать ежегодно отбирала для него самые лучшие плоды; бережно разложенные на чердаке, они сохранялись до мая — для Рамиза…