Элой (СИ)

Конечно, он узнал ее, это она там, на ждущей огня кучке дров, однако уж он-то знает, что ее нет и не может случиться с ней того, что хотят с ней сделать, что уже даже собираются сделать и полагают, что все задуманное у них непременно получится. Судьи, исполнители и зрители соблюли все обычные в таких случаях формальности и устроили все так, чтобы боль и наслаждение, слившись в миг казни воедино, явили под небесами яркую, незабываемую картину, но названная ими грешницей, ведьмой, преступницей в действительности далеко. Она в его памяти - попробуйте сжечь его память! - она в далеком лесу, где блуждают другие факелы и нагие Прометеи крадут у богов другой огонь, а вместе с ним и счастливых невест. Что задумали! Попробуйте сжечь мою память, попробуйте сжечь Елену или Милагрос. Бессмысленно и невозможно! Попробуйте сжечь Господа, весь мир, жизнь. Это решительно невозможно, пришел к выводу Элой.

Внушительного вида палач зачал танец огня, дрова разгорелись с замечательной быстротой. Огонь побежал, заплясал. Красиво! Затаив дыхание, жадно смотрели остающиеся жить. Густой дым вдруг повалил словно из-под земли, заклубился над площадью, скрывая главную фигуру этого невероятного и удивительного спектакля, целью которого было изъятие души и ее очищение от греха, от скверны, от стыда за неправедно прожитую на земле жизнь.

***

Но вдруг дым исчез, как исчезла из виду и сама Шарлотта, и пламя решительно заняло его место, загудело, устремилось вверх с зачаровывающей прямотой и стройностью, оформилось в фигуру, которая плавно облекла собой другую, меньшую и более темную, стоявшую в ней.

- Ага! - крикнул Элой. - Упустили! Нет девушки! И я знаю, что вместо... это называется матрешка! В деревеньке у старика видел и знаю, что в меньшей скрывается еще меньшая...

Рассуждал он о том, что свидетели чуда исчезновения их жертвы совершенно ни в чем не разбираются и ничего не понимают, топчутся на месте, не шагают вперед, не развиваются, не заглядывают в будущее, не подозревают даже, что загадка, принявшая вид матрешки, свернула и уложила в себе путь в пропасть. Раскрываете больших, равнодушно отбрасываете в сторону, берете маленьких, зная, что есть и меньшие, но когда-нибудь никаких не останется. Распрямится путь, вырвавшись на волю, окажется коротким и страшным. Еще какой-то крик вырвался из толпы. Огненные линии гибко вились по темной неподвижной фигурке на поленнице. Но еще можно было различить черты лица. Внезапно, словно к изумлению многих, обозначились движения: жертва пламени переминалась с ноги на ногу, как если бы пыталась уйти. Она желала освободиться. Костер стал выше, потянулся к небу в своей стремительной тоске, и уже не мог сомневаться Элой, что Шарлотта находится именно там, в пожирающем пламени, в коварном цветке, который закрывал створки, поглощая ее. Оттуда она исчезнет уже действительно, превратится в хрупкий, ломкий столбик пепла, в кучку золы. Тело ее теперь ломалось, гнулось невообразимо, и его предсмертный вопль заглушил прочие звуки. И вместе с пониманием, где очутилась несчастная девушка, дикое, возмущенное чувство сострадания охватило внезапно Элоя, он в отчаянии заметался между людьми, и кто-то грубо толкнул его. Затем оказалось, что он тоненьким, довольно смешным голосом рассказывает: Шарлотты больше нет, а все-таки ей еще больно. Он что-то особым образом понял в ее состоянии. И свое понимание он пытался донести до солидного и серьезного человека в черном камзоле, внимательно слушавшего и время от времени наспех как будто подмигивавшего.

- Я не ошибаюсь в страданиях этой несчастной, - говорил Элой, - я ведь знаю боль, она и меня хлестнула здесь по лицу. Вам надо только вообразить, как она врезалась в мою душу, а на щеке оставила след. Да, глубокий горящий след. Ее душа уже далеко во мраке, но я по-прежнему уверен, что она должна жить, эта девушка. Жить! Поймите правильно. Жить! Как можно этого не понимать? Жить! жить! Что же тут непонятного?

Человек в черном камзоле, будучи отменно воспитанным и учтивым господином, не считал возможным поддерживать беседу, никак при этом не назвавшись, и в паузе, когда Элой на мгновение умолк, он с любезной улыбкой назвался неаполитанцем. Элой, переместивший свое воображение куда-то во мрак погибельного огня и небытия - вслед за Шарлоттой, этого не услышал, да и не было ему дела до собеседника, очевидности которого он не видел и не чувствовал.

- Я, пожалуй, в поэме или в прозе изображу все это прекрасным слогом, - сказал неаполитанец, кивком превосходно слепленной головы лишний раз привлекая внимание Элоя к происходящему на площади. - Я не пророк, и все предвидеть - не мой удел, но человек я напряженный, и напряжение подсказывает мне, что задуманное пойдет как по маслу и в предполагаемое создание я сумею вложить все богатство своей души.

- Что это значит, сударь? - Элой взглянул озадаченно. - Что вы собираетесь предпринять, и о каком богатстве говорите?

- Не берите меня как человека толпы, минуты, текущего действия. Возьмите меня как человека, видящего дальше и больше, глядящего поверх голов. И вы поймете, - разъяснил неаполитанец. - Огонь, пожирающий человеческую плоть, может только радовать и услаждать ум и сердце, когда он из чрезмерной, так сказать, реальности силой вдохновения переводится в стихию слов, организованных в стройный и гладкий текст. Ни один философ не постигает своим умом первопричину всего, а поэт запросто постигает ее сердцем, что является для него источником нескончаемой радости и средством для постоянных взлетов, для никогда не прекращающихся возрождений человеческого духа.

Наш герой оторопел.

- Что же нужно, чтобы указанная радость стала доступной и другим? - пробормотал он.

- Нужны слова. Не нужно только забываться и воображать ренессансом все что ни попадя, и в этом хорошим подспорьем служит опровергающее и предостерегающее правило, утверждающее необходимость не путать жанры. Ведь что вышло бы, когда б мне взбрело на ум изобразить происшествие, свидетелями которого мы только что стали, в сценическом действе? Согласитесь, это было бы некрасиво, отвратительно, ужасно, и зрители, неприятно пораженные, напуганные даже, навеки прокляли бы мое имя и мое искусство.

- Вы думаете? - задумчиво осведомился Элой, мало-помалу ставший различать беседующего с ним человека в черном камзоле и вслушиваться в его рассуждения.

Впрочем, задав вопрос, он и не думал, кажется, ждать ответа. Он даже отошел от незнакомца и тут же медленно побрел куда-то по темной улочке. Однако неаполитанец не мешкая зашагал рядом с ним.

- А тут и думать нечего, - произнес он нетерпящим возражений тоном. - Кому понравится, если он увидит на сцене расчлененные тела, вывороченные кишки, искаженные ужасом лица, окровавленные куски мяса, услышит вопли сжигаемых заживо...

- Но мы сейчас только находились среди людей, - перебил Элой, - которые созерцали, которые наслаждались страшным зрелищем. Что же может навести на мысль, что им не понравится, если они нечто подобное увидят и на сцене?

- Эстетика, друг мой, она может. Действительность - это одно, эстетика - другое, и между ними мало общего.

Слова человека в черном поражали и околдовывали Элоя своей высокой отстраненностью от ужасов, свидетелем которых он не раз становился прежде и которые особенно потрясли все его существо сейчас, на площади, где сожгли дочь харчевника. Но он не мог тотчас согласиться с неким утверждением, как будто звучавшим за рассуждениями собеседника, что следует думать и заботиться не о живой жизни с ее страданиями и болью, а о том, как получше выразить ее на холсте или в поэме. Он был в недоумении.

- Мало общего... - повторил он рассеянно и вдруг осведомился с кривой улыбкой, словно со стороны упавшей на его губы: - Как между моей пропавшей сестрой Милагрос и неизвестной, скормившей моему приятелю Хруму книгу?

- Именно так!

- Но между ними, если вдуматься, можно найти и кое-что общее.