Дни трепета

Марина Москвина

Дни трепета

Я хочу выйти замуж за первого встречного. Но мой папа Йося сует нос в мои дела и не дает мне разгуляться.

— Имей в виду, — предупредил Йося, когда я стала взрослой девушкой, — если какой-нибудь болван без моего ведома и согласия лишит тебя чести, я добьюсь того, чтоб ему на Красной площади прилюдно отрубили голову.

Был у меня дружок Фарид. Мы с ним всюду ходили в обнимочку, целовались, транжирили деньги, ели булочки с маком, горчичные сушки, соевые батончики. Мы наслаждались с ним жизнью!

А Йося мне:

— Этот Фарид — он ублюдок. Я ему так и говорю: ты ублюдок.

— Ты что, Йося, конфронтируешь? — кричит из комнаты Фира — Йосина жена, моя мать.

— Нет, — спокойно отвечает Йося. — Просто я ему говорю: ты ублюдок. Его перекосит всего, а потом ничего, чай приходит пить.

Фарид и Йося напьются чаю и обзывают друг друга. Один говорит:

— Ты еврей!

Другой говорит:

— Ты татарин!

— Помни мои слова, — говорит Йося мне, — он хочет тебя из-за твоей жилплощади.

— Ты тоже, Иосиф, — кричит из комнаты Фира, — женился на мне из-за столичной прописки.

— Что дозволено Юпитеру, — высокомерно отвечает Йося, — не дозволено быку.

Однажды Фарид шел по лестнице, упал и сломал ногу в двух местах. Йося очень обрадовался.

— Как можно думать о женитьбе, — воскликнул он, — когда ты не стоишь на ногах?! Я дочу такому не отдам.

— Я люблю Милочку! — плакал Фарид.

— И я люблю, — говорил Йося. — Но у меня нет сил, я вдрызг больной человек, я на карачках хожу все время.

Йося врун. У нас такой скверик во дворе — туда привозят алкоголиков. И прямо из фургона по алюминиевой горке скатывают в подвал. А мы с Йосей с обвороженным видом стоим и смотрим. Я как увижу фургончик:

— Йося! Везут!

И мы бегом, бегом!

Это наша с Йосей единственная точка соприкосновения. Во всем остальном мы варимся в котле междоусобиц.

— Я все время спрашиваю себя, зачем я живу? — задумчиво произносит Йося.

— Ты живешь, — кричит Фира из комнаты, — чтобы никому не давать никакого покоя.

Стал за мной ухаживать молодой человек из приличной семьи по фамилии Рожакорчев. Мы с ним всю зиму ходили в Зоологический музей, там малолюдно, тепло, так что очень удобно целоваться. Сонмища чучел глядели на нас во все свои стеклянные глаза, мертвые синие и золотые и малиновые птицы пели нам свои песни. Мы целовались на лестнице в коридоре под скелетом мамонта. И там, под скелетом, он чуть не лишил меня невинности.

— Стоп! — сказала я Рожакорчеву в самый последний решительный момент. — Ты не возражаешь, если это случится с ведома и одобрения моего папы?

Йося принял его тепло. Подогрел чайник. А в качестве заварки налил всем рябиновый настой для укрепления десен.

— Этот запах рябин, — говорил Йося, — напоминает о быстротечности жизни. Что пьешь понуро? — хлопал он Рожакорчева по спине. — Распрямись! Распрями плечи! Жизнь недолгая, короткая, подойдешь к последней черте — подумаешь — что я жил не веселился? Главное, жить и радоваться жизни. Вон дерево!

— Какое дерево? — спрашивает Рожакорчев.

— Клен, например, или тополь. Солнышко — он радуется.

— А ива плакучая? — спрашивал Рожакорчев.

— Ива, — отвечал Йося, — для нашей среднерусской полосы не пример. Я почему знаю, мы снимали дачу в Немчиновке, и там на Милочку напали гуси! Она бежит по двору в красном платье, а гусь ее за уши щиплет. Вы представляете, какого она была роста, — воскликнул Йося, — что гусь ее за уши щипал?!

— Ого-го-го! — говорил Рожакорчев.

— Я ружье со стены хватаю, — продолжал Йося. — «Застрелю!» — кричу. — Хозяйка выбежала и гуся от Милочки отогнала.

— Га-га-га! — говорил Рожакорчев.

— А что вы думаете? — восклицал Йося. — Я ее до двенадцати лет носил на руках! Иначе она кричала и билась об асфальт. Однажды я говорю ей: «Милочка, Йося не мул!» А она в беличьей шубе в лужу бах! Лежит в луже. Тут несут покойника. Раньше прямо по улицам покойников носили. Милочка: «Кто это, Йося?» А я говорю: «Вот дядя валялся в луже, простудился, теперь он умер, и его сейчас в землю закопают». Она встала и больше уж никогда не падала. Так мне тогда посчастливилось.

Он сидел и блестящими глазами смотрел в окно. В этот миг он повелевал всем: управлял путями планет, вызывал смену дня и ночи, весны и лета, падеж скота, морские приливы и солнечное затмение, судьбы всех живых были в его руках.

Так же сидел он, я помню, когда к нам сквозь крышу дворник провалился. Грузный старый человек в телогрейке и валенках с галошами колол лед на крыше чугунным колом, вдруг — тррах-та-ра-рах! — лежит на полу у нас дома, ушибся, ударился, до смерти напугал Фиру.

Йося же и бровью не повел.

Дворник стал страшно извиняться, а Йося:

— Счастье, что ты не на землю упал. А то мог бы сломать два ребра.

Дырку в потолке Йося долго не заделывал. Правда, утеплил дверь и поставил лестницу-стремянку. Вечерами мы там гуляли. И выгуливали на крышу собаку. А что? Небо, снег, звезды.

Фира костерила Йосю на чем свет стоит, по две головы ему в день отрывала, ведь эта прореха с шикарным видом на звездное небо зияла над ее головой.

А Йося отвечал:

— Фира! В кои-то веки твоему взору открылась бесконечность!

— Что тебе эта бесконечность? — кричала Фира. — Мне она даром не нужна!

— Бесконечность — совсем не то же, что безграничность, — уговаривал ее Йося. — Ты, Фира, наверное, думаешь, что небо плоское, как потолок, и на этой плоскости приклеены звезды.

— Да, я так думаю, — совершенно искренне отвечала Фира. — Я люблю определенность. Я хочу знать, что у меня есть крыша над головой.

— Мы гости в этом мире, — уклончиво и высокопарно отвечал Фире Йося.

Потом пошли дожди, затопило соседей снизу, они устроили скандал, вызвали рабочих и дырку законопатили.

— В нашем доме, — жаловался Йося, — одни мусульмане. Проснешься — и хочется крикнуть: «Нет бога кроме Аллаха!» Боюсь, как бы не вздумали резать неверных!..

— Гу-гу-гу! — говорил Рожакорчев.

Все шло как по маслу. Мы ели торт, корзиночки, трубочки, сосиски. И когда я и Рожакорчев, окрыленные надеждой, ожидали победы и торжества, Йося спросил:

— А вы, молодой человек, извините за нескромность, какой национальности?

— Как это какой? — удивился Рожакорчев. — Я русский дворянин Рожакорчев.

Тут Йося начал так страшно вращать глазами, меня даже в пот ударило.

— Да что ж это за фамилия такая? — закричал Йося.

— Если тебе не нравится его фамилия, — сказала я, сдерживая ярость, — то я оставлю себе твою — Пиперштейн.

— А мои внуки? — голосит Йося. — За что они будут страдать?

— Я могу пользоваться противозачаточными средствами, — пролепетал Рожакорчев.

— Только через мой труп, — сказал Йося.

— НО ПОЧЕМУ??? — спросила я, вся в слезах, когда дверь за Рожакорчевым закрылась.

— Он не из Рюриковичей! — отрезал Йося.

Йося — это император. Он даже ночью лежит, сложа руки на груди, как Наполеон. Фира намеревается сшить ему ночную треуголку.

— Вы меня ненавидите и хотите уморить, — говорит Йося. — И свальный грех устроить на моей могиле. Почему небо щадит меня?

— Потому что ты вечный жид, — весело кричит ему из комнаты Фира. — Отпусти девочку! Пускай она проветрит свой хвост!

Отец мой, Иосиф, сгинь с глаз моих, как ты не понимаешь, речь идет о счастии и несчастий всей моей жизни. Время уходит мое, мимолетная пора, пока возможное еще вероятно. Жених грядет, он ждет меня на Павелецкой, весь в блестках, с золотой трубой, отважный дрессировщик Симеон, укротитель хряков.

Мне вначале послышалось: «хорьков». Но он уточнил: не хорьки, а хряки! Они злые, опасные очень. Бывает, на перегородку вскочат, зубами на меня: Р-Р-Р!!! Все время с плеткой ходишь. А свиноматки — одна хорошая, добрая, а другая — войдешь — разорвет. Я примчусь к тебе, милая, в январскую ночь, наряженный Дедом Морозом, на тройке из трех козлов, и уйму трепет чресл твоих!