Элой (СИ)

- А что же расточитель? - пробормотал упомянутый эрмано.

Оказывается, тот, уже, можно сказать, самочинно разгулявшись в дебрях своей народной фантазии, внес и от себя лепту в черный список гнусных делишек беснующегося чернокнижника и хироманта. Его стихийное расследование некоторых обстоятельств показало: голос, остроту и слух Элой съел, шаля во хмелю, а началось с того, что они, расточитель и эрмано Элой, немного повздорили из-за пустяка, из-за того, что ни один из них не хотел уступить другому дорогу, - с кем не бывает? Но как бы ни закипел спор, не пожирать же из-за этого единственное достояние бедняка - голос и прекрасный слух!

- Надеюсь, - сказал Элой, - хоть бургомистр оказался человеком здравомыслящим.

- Бургомистр улыбнулся, как будто все рассказанное ему было всего лишь сказками.

- Вот эрманец, достойный похвалы!

- Бургомистр, - сказал фамулус сурово, - пообещал разобраться, и снова улыбка, раздвинув круглые щеки, заиграла на его сочных губах. Затем он и его секретарь вывели жалобщиков за ворота, как бы дружески провожая, но на улице неожиданно надавали им пинков, оплеух и, тыча каждого отдельно и с тщательностью в затылок кулаком, опрокинули в лужу.

- А что же это так?

- Это тоже ваши проделки, эрмано Элой. Я человек небольшой, скромный, мизерный и в каком-то смысле убогий, до меня никому из высших нет дела, и вас не осудят за попытку удавить меня. Это сойдет вам с рук. Но не сойдет все то, что вы сделали с бургомистром и его секретарем, заставив их сойти с господствующей высоты и самолично, в болезненном ажиотаже, замараться, пачкаясь о бездельных людишек, каковыми в любом случае предстают накопитель и расточитель. Это, знаете ли, не такое дело, чтоб тревожиться одному лишь суду совести, тут должна вмешаться юриспруденция в целом и, определив свободы и права всех участников разыгравшейся драмы, аккуратно отделить овец от козлищ. Ею же твердо указано будет, за что и как вам гореть в аду, а еще прежде, пожалуй, здесь на площади, в костре, устроенном по правилам святой инквизиции. Уж я позабочусь, чтобы она обратила на вас внимание и начала процедуру.

Элой тоскливо простонал и с новой силой набросился на фамулуса. Тушуясь в углу, трогательно свертываясь в колечко, готовое куда угодно покатиться, тот лепетал:

- Одумайтесь, эрмано, еще не поздно!.. Одумался же бургомистр, повернул вспять, увертываясь от навязчивого состояния, в каковом чуть было не предстал вольнодумцем... И одумался тютелька в тютельку, иначе сказать, в то самое время, когда уже и именитейшие горожане порицали его...

Испугался он сгущавшихся над головой туч. В страшном испуге борясь со своей виной за полноту наказания, он низложил секретаря в лакеи и велел ему засыпать лужу перед воротами его резиденции, а когда засыпка придала местности вид красивейшего уголка нашего города, вызвал туда для дружеского общения обиженных им ходоков. Те пугались не менее, если не более, и, втягивая головы в плечи, приходили к умозаключению, что резвый вольнодумец бургомистр опять поступит с ними дурно; подняли они пронзительный писк и, взвизгивая, промычали пожелание взять свои жалобы обратно. И проклял расточитель свою необдуманную и постыдную расточительность, а накопитель выразил готовность разбазарить все свои припасы и сокровища и, предавшись нищенству, валяться в ногах у господ, выпрашивая на хлеб насущный. Один бургомистр не потерял голову, показательно ударял бывшего секретаря по щекам шелковой перчаткой и бдительно следил за процессом нормализации дел и аспектами правильного их течения в последующем. Он объявил, что признает сетования ходоков законными и справедливыми и против зарвавшегося эрмано Элоя начинает беспощадную войну, а разжалованного было секретаря восстанавливает в должности с наказом впредь достойно справляться со своими обязанностями. Хотя, известное дело, голыми руками Элоя не возьмешь, ибо на его стороне дьяволы, бесы, ведьмы и тому подобная нечисть; но, может быть, секретарю удастся, он господин ловкий и предприимчивый. Вон как лужу закидал землей и камнями! В любом случае предстоит длительная осада вражьего сонмища, свившего гнездо в нашем благословенном городе, предстоит много чего - к примеру сказать, волокита, разные проволочки, разбирательства, явления процессуального характера. Предстоит исписать горы бумаги и сломать не одну сотню перьев. Придется ввязать в это дело целую армию писцов, секретарей, судейских, всяческих чиновников по особым и не самым особым поручениям, а чтобы содержать эту прожорливую, не чуждую корыстных побуждений ораву, необходимо будет увеличить налоги и подати с крестьян, ремесленников и прочего трудового люда. Ах, не избежать суровых мер в отношении тошнотворных скопидомов, и романтических расточителей имения тоже придется взять за горло - ведь нужно же где-то добывать и даже попросту изымать невероятно значительные средства на содержание сборщиков налогов, а также охраны сборщиков, то бишь пехоты, артиллерии и кавалерии, которые будут блюсти...

- Слишком долго, затянуто, эрмано, - перебил Элой, - давай покороче, плутишка, если хочешь действительно ободрить меня и направить мои помыслы к каким-либо светлым идеалам.

- Путь исправления, - возразил фамулус сухо, - всегда долог, и никому еще не удавалось черную душу в один миг переделать в светлую.

И этого человека любит моя Елена, удивительно похожая на Милагрос! - подумал Элой. Мысль эта была горька, а вслед за ней пришел гнев. Фамулус же, воображая, что сильно смутил и встревожил хозяина своими россказнями, смотрел на него с торжеством, уже лишь как на жертву. Зловещее выражение застыло на его красивом лице, внезапно обретшем четкость и резкость черт, мужественную твердость в подбородке. И вообще фамулус вдруг словно раздался в плечах, достиг, как могло показаться, поразительной огромности в росте и в целом своего телосложения. Неотрывно созерцал Элой этого возросшего человека, изумлялся постигшим его переменам, но оттого не сдавался и не скисал, а лишь совершенно терял самообладание. Правда, все его мироощущение в этот миг каким-то странным образом сузилось до малозначительного, в сущности, факта, что он любит Елену, а она любит ничтожного негодяя Куке. Из этого не получалось выбраться, не было никакой возможности подумать о чем-либо другом, представить себе реальность, в которой предметы не так мелочно и гнусно сцеплены между собой, как в этой ужасной комбинации. С другой стороны, закрадывалось смутное подозрение, что он, может быть, и не узнает теперь Елену: познакомились в харчевне, оба были во хмелю; и дальше все свершалось и вертелось в каком-то угаре.

И снова Элой перешел в атаку. Фамулус, с еще прыснувшим в последний миг презрением, хотел оттолкнуть неожиданно напавшего противника, но встретился с каким-то чугунным упорством и даже значительной силой. Они упали на пол. Безумная энергия пробудилась в молодом, стройном, прекрасном теле Элоя, он вцепился в недруга и не выпускал, не чувствуя боли, которую причинял ему достойно защищавшийся эрмано Куке. Он не почувствовал и того, как поослаб внезапно фамулус на предмет существования, не сразу понял, что этот юноша, которого он оседлал, уже не что иное, как остывающий труп. А это было именно так. Он убил фамулуса эрмано Куке. Наконец он как-то совершенно притих, потому как осознал случившееся, понял, что убил, и сразу при этом подумал зачем-то, что убил в добавление к тому, что некогда разбойничал, как бы продолжая давнюю историю, свои прошлые преступления. А ведь назвался, когда разбойничал, рыцарем. Разве так поступают настоящие рыцари, разве его дела соответствуют рыцарским идеалам и установлениям? Боже, Боже... Но не время было каяться, кусать локти, рвать волосы на своей бедовой голове. Следовало не мешкая покинуть комнатенку, которую незадачливый фамулус попытался было превратить в лабораторию. Элой задул свечу и вышел в коридор; прикрыл за собой дверь, прислонился к ней спиной и огляделся, а после этого таинственно и тихо запер дверь на ключ.